— ...Эй, командир! Ты чего притих? Замерзнешь ведь тоже! Слышишь?

Это Сивков. Откуда его принесло? Я только успел согреться, мне стало так хорошо, а он...

— Замерзнешь, говорю, Серега! Проснись же...

Ну чего ему нужно? Я ведь не сплю, я все слышу, только пусть он убирается туда, в дот. Пусть не тревожит меня. Ну что за человек! Вот сбросил с меня шапку, трет уши, делает искусственное дыхание. И все кричит, кричит, кричит. Никак не отвяжется.

— Не замерзаю я, Алексей, а только согрелся...

— Это тебе так кажется. Двигайся, двигайся. Живее!

Я, очевидно, и в самом деле едва не замерз. А когда задремал — не помню, хоть убей, не помню. Кажется, ведь не смыкал глаз, все за узкоколейку глядел.

— Что с Таджибаевым, Алексей? — спрашиваю Сивкова нарочито бодро, будто со мной ничегошеньки и не случилось.

— Оттирает его водкой Платова. Проканителься мы еще малость — конец бы Усенбеку. Давай, командир, к ночи готовиться. Ты выкапывай каской снег из траншеи, а я попробую лопаткой от шпалы щепы нарубить. Костерок сообразим, а?

— Идет.

Мы вроде поменялись должностями. Теперь мной командует Алексей. Да и то верно: какой я сей момент командир.

Снимаю каску, становлюсь на колени и начинаю выгребать слежавшийся снег. Немцы так и не успели очистить здесь ходы сообщения и траншеи от снега. Очевидно, они и сами пришли в эти старые доты за несколько часов до нас.

Стемнело. Ветер с Балтики, как всегда промозглый и колючий, пробирающий до самых косточек.

Но хуже ветра — поземка. Она шныряет по косогору, по ходам сообщения, окопам, будто заигрывая, скатывается ко мне в траншею.

За спиной слышится кряхтенье Алексея, глухие удары лопаты о мерзлое дерево шпалы. Тюк! Тюк! Несколько ударов, потом слабый треск отламываемой щепки и снова тюканье под едва различимый на ветру звон, малой саперной лопаты.

Мне стало тепло. Вот только ног не чувствую. Ведь последние метры до берега мы бежали по колено в воде, ботинки с обмотками промокли насквозь, ноги закоченели, Алексею, наверное, не легче. Его валенки тоже были полны воды.

К нам кто-то идет, слышится тяжелое дыхание.

— Стой, кто идет? — совсем негромко окликаю я.

— Свои. Это ты, Кочерин?

— Я. А ты кто?

— Связной младшего лейтенанта. Он тебя к доту зовет.

Гусев и командиры других двух отделений сидят на корточках у стенки дота, обращенной к реке. Там, за рекой, тихо, хотя вся дивизия, наверное, тоже стучит на ветру озябшими ногами, клянет погоду.

— Как дела у тебя, Сергей? — спрашивает Гусев.

— Ничего. Таджибаева водкой оттирают.

— Комбат доложил обстановку командиру полка. Вот-вот принесут сюда валенки и кое-что из обмундирования. Это — первое. Второе: что делать завтра...

А завтра, оказывается, мы должны продолжать бой за расширение плацдарма. Правда, какими силами будем делать это — мне неизвестно. Если теми, что имеем в батальоне, то нам и за узкоколейку не перешагнуть.

Когда Гусев, объявив задачу на завтра, приказывает расходиться по своим отделениям, у дота неожиданно появляется капитан Полонский. Он отдает распоряжение разведчикам сделать в доте пункт обогрева. Командир разведчиков начинает препираться, доказывает, что дот захватили они и не пустят в него пехоту.

Но наш капитан умеет добиваться, чтобы его приказы выполнялись.

— Если мы с вами не сделаем этого, к утру все солдаты батальона будут с обморожениями. Поймите, батальон форсировал Дейме уже не по льду, а по воде. Выполняйте.

Я возвращаюсь на позицию отделения, но Сивкова там уже нет.

Где Алексей? И вдруг страшная догадка словно парализует меня: Сивкова утащили немцы!

Но не мог Алексей просто так им поддаться. Осматриваюсь — никаких следов борьбы. Лопата его воткнута в снег, щепа сложена в грудку. На месте и пулемет, и диски.

— Алексей! — шепотом зову Сивкова. — Алексей!

Никто не отвечает. Да и услышит ли он меня при таком ветре? Что же делать? Не ушел ли во второе отделение? Но чего он там забыл? Еще немного обожду и буду искать.

Но искать мне не приходится, Сивков возвращается сам... из-за узкоколейки, со стороны немцев. Час от часу не легче!

— Ты уже здесь, командир? — упреждает он мой вопрос. — А я думал до твоего прихода обернуться. Вот, держи!

— Что это?

— Как видишь, брезент. За узкоколейкой валялся. Я еще днем его заприметил. В грязи весь, но укрыться можно...

Поступок Сивкова мне кажется таким чудовищным, что я даже не могу подобрать нужных слов, чтобы выразить свое возмущение.

— Да ты знаешь?.. — наконец вырывается у меня.

— Знаю, — обрывает Сивков. — Если укроемся им в окопе, то еще продержимся, а нет — окочуримся. Не до жиру тут.

— Да за это знаешь что полагается?!

— Знаю. А сейчас не ори, — как-то очень спокойно говорит Алексей. Его спокойствие передается мне.

Тяну брезент на себя, волоку его к окопу, тяжелый, задубевший. Сивков ползет следом, подталкивает трофей.

— От танка, что ли, брезент?

— Да нет, маловат для танка, — отвечает Алексей. — Наверное, что-либо другое укрывали.

Около окопа мы с трудом растягиваем смерзшийся брезент, накрываем им наше инженерное сооружение так, чтобы оставался небольшой лаз.

— Вот что, Алексей, — внушительно говорю я, — об этом случае я не буду докладывать никому. Но если еще раз что-либо такое удумаешь сделать, гляди! А теперь так: за рекой на берегу стога сена видел?

— Ну...

— Ступай, принеси сена. Другие уже таскают. Полыньи на реке подморозило, но все-таки берегись.

Когда Сивков возвращается, у меня уже потрескивает крохотный костерок. Расстилаем сено по дну окопа, оставив небольшое местечко для костерка, потом заваливаем края брезента снегом, чтобы не так дуло.

Самое главное — немного погреть ноги. Мы готовы сунуть свою обувь в самый огонь, но боимся — сгорит. Просмоленная щепа жарко, весело потрескивает, но нам от этого не становится легче: заготовленных дров хватит ненадолго.

— Слушай, командир, что там насчет валенок?

— Вот-вот должны принести. И валенки, и телогрейки кое-кому. Может, и полушубки будут.

— Валенки бы сухие — это да, это сила! — мечтательно говорит Алексей. — А то за ночь ты в своих ботинках дубаря дашь.

— А ты в мокрых валенках?

— И я.

Сивков, конечно, обиделся на меня, но старается не подать виду. Ведь не для себя же одного он в опасный промысел ходил.

Я смотрю на Алексея, и на душе теплеет. Это же не солдат, а клад золотой. Жаль, сказать тебе про это, товарищ мой дорогой, стесняюсь.

Блики огня весело прыгают по лицу Сивкова, похудевшему, грязному, обросшему рыжей щетиной. Красные от дыма и бессонных ночей веки еще резче подчеркивают синеву его глаз, которую не в силах приглушить никакие беды войны. Из-под шапки выбиваются успевшие отрасти волосы, густые, льняного цвета, такие, какие бывают только у истинных северян, потомков древних поморов. Руки у Алексея еще чернее моих, со сломанными ногтями, в ссадинах, и когда он потирает их снегом, кожа на ладонях будто скрипит.

По брезенту шуршит поземка, ветер тоже прогуливается по нему, но мы хорошо закрепили края, завалили их снегом и гордимся тем, что имеем собственную крышу над головой.

Неожиданно эта крыша нас подводит. За шорохом поземки мы не слышим, как приближается Гусев.

— Вы что, рехнулись оба? — младший лейтенант лежит на снегу, заглядывая под брезент. Из-под каски нас сердито сверлят его темно-карие широко расставленные глаза.

— Кто тебе, Кочерин, разрешил огонь разводить?

— Никто! А нам что, околевать, что ли?

— Товарищ младший лейтенант, — вмешивается в разговор Сивков, — ведь немцам не видно огня из-за узкоколейки.

— Погоди, Сивков, тебя не спрашивают! Из-за узкоколейки да, не видно, а с высот, где их артиллеристы и минометчики сидят?

— Ну, миной сюда еще угодить надо, — говорю я. — На тысячу одна может шлепнуться в окоп.

Младший лейтенант и сам это прекрасно понимает. Тем более что немецкие артиллеристы и минометчики и так прекрасно знают, где мы находимся: сразу за узкоколейкой.