— Извините, товарищ капитан, что задерживаю. Злой дух из себя вышибал маленько.

— Какой это еще дух? — засмеялся я.

— С паром вся смерда вылетает, а добро остается. Так у нас на Севере говорят. Хорошо веником себя постегать. Только со мной никто не выдюживает, вот я один и задержался.

— Парься на здоровье!

— Спасибо. Но я уже закончил. Ополоснусь — и шабаш.

Когда мы вымылись и оделись, разговор зашел о стрельбе. Нестеров, держа сапог за ушко, вспомнил свои прошлые неудачи и, между прочим, спросил:

— Почему, товарищ капитан, вы тогда за мой промах ничего не сказали?

— Полагал, что ты сильно волновался. День для тебя был нелегкий, Нестеров.

— Шутка сказать! Я, грешным делом, считал, что вы подумали обо мне так: «Ну что ему, чудаку, говорить? Он только самовольничать умеет да старых, уж никуда негодных кобыл жалеть...» — Отставив ногу, Нестеров сильно потянул голенище, надел сапог и пристукнул каблуком. — А я тогда лежу в окопчике, целюсь, а сам вместо мушки лошадиное ухо вижу с распоротым концом... Я тогда чуть пониже взял... Запомнилось же! Лезет мне в башку — думаю, что метку ей сделали, когда она еще махоньким жеребенком была, по полям скакала и, может быть, даже с колокольчиком. А в это время команда: «Огонь!» Ну и выпалил, а куда? Извините, товарищ капитан, разболтался я тут. Все это, конечно, забыть пора.

— Надо забыть, Нестеров, — сказал я, потрясенный его откровенностью.

От нищенского крестьянского существования, от великих боевых конных походов живет в русском человеке эта неистребимая любовь к коню. Наверное, долго еще будет жить. Я поделился этими думами с Нестеровым. Он поддакивал, кивал головой и в заключение нашей беседы, уже по дороге в казарму, сказал задумчиво:

— Понимаю, что надо забыть, а вот не могу...»

«...Придя в канцелярию, я прилег на кровать. Сопоставляя все три моих разговора по поводу неудачной стрельбы с совершенно разными по характеру людьми, крепко задумался. Разговор с Пыжиковым был самый неприятный. Если сержант Батурин огорчил меня тем, что пытался оправдать свой промах: де неважно стрелял и офицер, то Петр не только огорчил, но и глубоко расстроил.

Размышляя с пером в руке над раскрытой тетрадью, я стараюсь записать то, о чем думаю. Я ведь здесь исповедуюсь и в то же время учусь. Мне хочется постигнуть сущность нашей офицерской работы, и я убежден, что академия, которую я мечтаю закончить, начинается именно здесь, на пограничной заставе. Все практические нити тянутся сюда — вот в такие далекие зеленые ущелья. Я не раз говорил об этом с майором Рокотовым, которого уважаю за прямоту, за спокойный характер и беспристрастие.

Я хочу учиться у этого человека, а Петр не понимает его, а проще говоря — невзлюбил.

Когда майор Рокотов бывает на заставе, я чувствую, как он приглядывается к моему заместителю, словно прицеливается своим цепким, хитровато прищуренным взглядом. Петр замечает это и злится. Иногда Рокотов берет пограничную книгу, перелистывая ее, спокойно задает какой-нибудь вопрос или делает замечание по поводу не совсем четкой записи. Петр вспыхивает.

— А вы, товарищ старший лейтенант, очень чувствительны!

— Извините, товарищ майор, какой уж есть, — хмуро отозвался Пыжиков.

Но Рокотова трудно вывести из терпения.

— Зачем извиняться, я ведь не барышня, — с прежней усмешкой отвечает майор. — Садитесь и исправьте.

— Слушаюсь, — буркнет Петр. — Может, разрешите потом?

— Сейчас сделайте, зачем откладывать?

Закончив дело, Рокотов уезжает. Пыжиков дает волю своему возмущению. Я сдерживаю его и по-дружески, не совсем вежливо призываю к порядку.

— Он меня ненавидит!

— Из чего ты это заключил?

— Презирает за то, что я плохо стрелял и вообще...

— Вздор! Он даже ни разу не вспомнил о той стрельбе. А ты из этого обязан сделать выводы.

— Ну, промазал! Винюсь! У них и оружие черт знает как было пристреляно...

— Ты уверен в этом?

— Определенно.

— А ведь мы с тобой стреляли из одного и того же карабина.

— Разве? Я что-то не помню. Сам знаешь, мы потом проверяли, пристреливали.

— Это наша обязанность.

— Не отрицаю. Ладно, товарищ капитан, постараюсь учесть на будущее. Давай точнее распределим наши обязанности и закончим на этом! — пытался Пыжиков уклониться от разговора.

Мне же хотелось говорить именно об этом случае. Останавливаться на полдороге не в моем характере. Я не имею привычки прерывать начатого разговора, не люблю оставлять на завтра неоконченных дел. А дела наши только еще начинались и, к сожалению, очень неважно. Мы споткнулись на первых же шагах. От этого зависели наша дальнейшая трудная служба и наш авторитет. Так примерно я ему и сказал.

— Я, конечно, понимаю тебя, — нехотя продолжал разговор Пыжиков. — Тут и сержант Батурин меня подковырнул, и майор Рокотов уехал молча, с застывшей на лице усмешечкой... Ну, допустим, я плохо стреляю, а дальше что? Обещаю тренироваться. Доволен? Честное слово, товарищ капитан, лучше переменим пластинку. Я уже взрослый...

— Понимаешь, Петр, какое дело, — старался отвечать я спокойно. — Мы с тобой сейчас не на фортепьяно играем, а говорим о серьезных, делах. Офицер обязан хорошо стрелять. Но это еще не все. Самое трудное — воспитывать самого себя. Можно быть взрослым и сознательным, но надо же уметь сначала учиться, а потом уже учить... и на своем примере, мой дорогой! А чему мы можем научить, если сами не будем уметь хотя бы отлично стрелять?

Пыжиков долго молчал. Но молчание его мне казалось раздражительным. Он со мной не спорил, видимо, понимал, что истина на моей стороне. Но я чувствовал, что его упорство, присущее ему с малых лет, сломить мне не удалось. Снова, как и тогда в приморской гостинице, я почувствовал образовавшуюся между нами трещинку. Тогда наспех мы кое-как залатали ее воспоминаниями о нашей детской дружбе, а теперь она снова начала расширяться. Я понял, что слишком разные у нас оказались характеры. Играли, учились вместе, а воспитание получили разное.

В тот вечер мы как будто бы все же поладили. Под конец разговора разрешили целый ряд самых неотложных вопросов нашей работы. Договорились и о том, что я беру под свое наблюдение сержанта Нестерова, а он займется рядовым Баландиным. В целом коллектив на заставе был здоровый и крепкий. Это меня радовало и вселяло уверенность, что мы будем достойно выполнять возложенные на нас задачи. Вот только бы и Петр Пыжиков понял это!»

Дальше в дневнике капитана Ромашкова снова образовался большой пробел. Занятый служебными и всякими другими делами, он долго не заглядывал в свою заветную тетрадь и только спустя некоторое время сделал очередную запись:

«Пыжиков сегодня признался мне по секрету, что он влюблен и в самом недалеком будущем намерен вступить в законный брак. Тут задумаешься! Еще совсем недавно пришлось улаживать дела с любовью младшего сержанта Нестерова, а теперь появилась на нашей холостяцкой заставе любовь молодого офицера. По-моему, зря нет в уставе такого параграфа, который запрещал бы жениться офицерам пограничных застав. Я, видимо, ошибаюсь, смотрю на нашу жизнь чересчур строго, но сам я, пока служу на заставе, жениться не буду!.. Я, конечно, понимаю, что любовь к девушке, желание связать свою жизнь с любимой крепкими узами, — чувство большое и достойное высокого уважения...»

Ромашков в смущении положил ручку на край письменного стола, потом снова схватил ее, чтобы поправить восклицательный знак, и очерчивал его до тех пор, пока он не стал похож на продолговатую дулю. Подумав, вдруг решительно дописал:

«Отставить! Тетрадь заведена для анализа офицерской работы, а не для рассуждений о любви... Отставить, отставить!»

«Дни отсчитывает все тот же 195... год. Август месяц на исходе. Начинает поспевать виноград, рядовой Баландин успел его уже попробовать на каком-то взгорье. Кислыми и горькими показались ему эти ягодки. Распекал его за это не я, а сержант Нестеров. Не вдаваясь в подробности, скажу: подействовало. Узнав об этом, Петр Тихонович Пыжиков смущенно пожал плечами. Он пребывает в странном состоянии — преисполнился самых глубоких чувств к метеорологии. Она расслабляет его, умиляет и покоряет душу. Эту метеорологию зовут Настенькой Богуновой. Она («Ох, Настасья!») сделала из моего эксцентричного друга лирика, пай-мальчика, который готов часами сидеть у ног своей возлюбленной и слушать ее арии. Упражняется она под Клавдию Шульженко. Пыжиков почти ежедневно ездит в рыболовецкий порт проверять посты. К сожалению, они у нас там есть. Приходится заглядывать туда, и нередко, мне самому... Он же рвется все время и рвется так, что хоть сажай его на цепь... Возвращаясь оттуда, он приходит ко мне и делится своими сердечными вздохами. Но больше всего меня возмущает поведение Насти. Она все время крутится около наших постов и как будто кого-то подстерегает. Получается такая петрушка: стоит приехать мне на завод по самому неожиданному и неотложному делу, показаться на пирсе около швартующегося сейнера, я непременно сталкиваюсь с этой девицей. Она смотрит на меня дерзкими, нахальными глазами и улыбается. Я избегаю всяких разговоров, но она всегда начинает первой.