Выбрав сухое место, Ромашков присел на верхней ступеньке крыльца. Но Пыжиков снова заартачился и стал возражать.

— Ты, брат, какой-то шальной. Садись и говори, — настаивал Ромашков. — Придумал ночное объяснение.

— Я тебе сегодня все объясню... — с угрозой в голосе ответил Пыжиков.

— Послушаю.

— Здесь нельзя. Хочешь, чтобы все солдаты знали? Пройдем дальше.

Довод был основательный, Михаил возражать не стал. Они прошли через калитку на улицу и сели на скамье.

Время уже было за полночь. Где-то далеко прокричал петух.

— Тебе скоро наряды проверять. Давай быстрее и покороче, — сказал Михаил.

— Не торопись, — зажигая спичку, ответил Петр. Поколесив по улицам, он немного успокоился и сейчас не знал, с чего начать.

— Долго я ждать не буду.

— Скажи: ты честный человек? — приглушенно, с хрипотой в голосе спросил Пыжиков.

— Дальше что? — в какой-то степени чувствуя себя виноватым, Ромашков нашелся не сразу.

— Ты мне сначала ответь на вопрос, а потом я буду говорить дальше.

— Предположим, что да. Продолжайте, товарищ старший лейтенант.

— По-моему, ты плут и двоедушник!

— Знаешь что, Пыжиков... — сердито, но сдержанно сказал Ромашков, — в другой обстановке ты бы сейчас растянулся в этой грязи со свернутой набок скулой...

— Ударь! Но я всем буду говорить, что ты нечестный человек!

— Глупый. Хоть научился бы не шуметь, людей зря не тревожить. Ко всему прочему, ты еще и жалок, как тот ночной безголосый петух. Покричал зря и умолк...

— Не ожидал я от тебя такой подлости! — Пыжиков замотал головой, словно его щелкнули по носу.

— Истерики только не закатывай. Хочешь говорить начистоту, говори толком, а не то я уйду.

— Я тебе скажу... Все скажу! Ты поступил мерзко и подло! Девушку, которую я любил, ты опутал, оплел... Воспользовался тем, что я попал в беду, присватался. Разве это не подло? Все ей, конечно, обо мне рассказал и взамен себя в лучшем свете нарисовал...

— Послушай, Петр! — Ромашков встал, вцепившись руками в поясной ремень, снова сел. — Ты подумал, что ты сказал?

— Я всегда говорю то, что думаю...

— Знаю я тебя, знаю! Как ты можешь без всякого разбора приписывать мне разные мерзости!

— А разве это не так? — несколько спокойнее проговорил Пыжиков.

— Эх ты! За то, что оскорбил меня, Настю и дружбу нашу облил грязью, следовало бы тебя... Ну уж ладно! О твоих делах Настя ничего не знает. Тебя я перед ней ничем не опорочил. Служба касается только нас, а остальное...

— Короче. Мне уже все равно... — махнул рукой Пыжиков и мрачно спросил: — Давно это у вас началось?

— Кто ж его знает?

— Давненько, значит.

— Да разве в этом дело! Я тебе скажу так: что у вас там с ней было раньше, не знаю, но кончилось тем, что она любит меня, а я ее. Теперь, как хочешь, так и суди. Ты виделся с ней, говорил? — напористо спросил Михаил.

— Да. Сама сказала, что она твоя невеста.

Они замолчали. Из горных ущелий надвигался туман. Протяжно вздохнув, Петр, глотнув сырости, громко кашлянул, поднялся и молча шагнул в калитку.

Ромашков потер жесткой ладонью разгоряченный лоб и, отогнув рукав гимнастерки, посмотрел на часы. Наступило время проверять наряды. Войдя в помещение, он приказал помощнику дежурного разбудить сержанта Батурина, надел плащ и взял со стола автомат.

Майор Рокотов открыл полусонные глаза и, увидев одевшегося капитана, спросил:

— Сколько времени?

— Два ноль-ноль, — ответил Ромашков.

— Где бродили? — кивнув на улегшегося на скамейку Пыжикова, спросил майор.

— Так, на завалинке посидели и друг другу сказки рассказывали, — невесело усмехнулся Ромашков и вышел во двор. Там, держа на поводке крупную кавказскую овчарку, ожидал его Батурин.

— Пошли, — пристраивая на плече автомат, тихо сказал Ромашков.

— Слушаюсь! — отозвался Батурин.

Вскоре они скрылись в белесом тумане.

Сквозь щели тесовых стен узкими полосками в сеновал пробивается утренний свет. Давно уже уснула маленькая Валя, а Настя все ворочается с боку на бок, шуршит сухим сеном и не может сомкнуть глаз. В ней, как хмель, бродит тревожная сила молодости. То печально, то радостно что-то шепчут ей голоса души и сердца. Что принесет новый день — грозу или теплое сияние солнца? Как хочется, чтобы завтра был ясный, солнечный день, без единого на небе облачка. Как приятно было на душе, когда она укладывалась с сестренкой спать: хотелось петь, задорно смеяться и всем рассказывать про свою любовь... Но вот пришел лейтенант Пыжиков и спугнул веселое, самозабвенное чувство радости. А все-таки Петра жалко немножко...

Натянув одеяло до подбородка, Настя пошарила у изголовья рукой и нащупала в сене широкий завядший листочек. Покусывая его зубами, ощущая терпкий и горьковатый вкус, продолжала думать: «Он шел ко мне и на что-то надеялся... А я ему прямо: «Я выхожу замуж...» Грубо. Нехорошо! А там, на море, разрешила поцеловать себя, только пальчиком погрозила. Тоже нехорошо... Наверное, надо рассказать об этом Михаилу, хотя не очень приятно говорить такие вещи... Скорее бы взошло солнце».

Настя услышала, как хлопнула сенная дверь и звонко загремело стукнувшее о косяк ведро. Значит, мать уже встала и пойдет сейчас доить корову. Потом затопит печь и начнет готовить завтрак, а когда он будет готов, придет на сеновал и стащит с них одеяла. Так бывало каждый день, но завтра уже этого не будет. Грустно покидать родной уголок, а сегодня в особенности. Скоро они встанут. Маленькая Валя, окончив завтрак, положит в сумку хлеб, поставит туда завязанный в тряпку горлач с молоком и понесет отцу. Он валит лес и приходит домой не каждый день. Настя начнет собираться в дорогу. Ей пора на работу. Там ведь не знают, что она думает выйти замуж. Метеорологической службе нет до этого никакого дела... А он, наверное, заглянет и, может быть, немножко проводит — хоть до Медвежьей балки.

Проникнутая чувством тревоги, Настя начинает чего-то бояться.

Во дворе, как и ночью, вдруг громко залаял Косматый. Послышался голос матери. Она с кем-то разговаривает. У Насти часто и горячо забилось сердце. Неужели так рано пришел Михаил? Это и удивило ее, и обрадовало. Возможно, ходил проверять своих солдат, не вытерпел и заглянул. Накинув на голые плечи одеяло, Настя подошла к двери и, присев на корточки, посмотрела в дверную щель.

Перед матерью стоял горбоносый мужчина с желтым, худым лицом, густо заросшим черными волосами. Большие, темные, ввалившиеся глаза его зорко рыскали по сторонам. Протянув волосатую руку, он что-то совал матери и быстро произносил какие-то слова, которых Настя не могла разобрать. Но глаза и нос этого человека ей показались очень знакомыми, напоминали кого-то и его резкие жесты. Он то протягивал руки, то прикладывал их к груди. Мать растерянно пожимала плечами и отрицательно качала головой. А он, настойчиво что-то спрашивая, подходил все ближе и ближе, пугая Лукерью Филипповну своим жалким, растерзанным видом. Рубаха на нем была порвана, сквозь дыры виднелось смуглое тело с засохшими ссадинами.

Продолжая оглядываться, он упорно чего-то добивался от матери. Лукерья Филипповна, беспомощно озираясь, пятилась к сеновалу и, не выдержав, крикнула:

— Настя! Проснись, дочка, и выдь на минуточку!

— Я тут, мама, — откликнулась Настя, зябко вздрагивая.

Вид мужчины, его жесткие знакомые глаза пугали ее. Тревожно вороша память, она старалась припомнить: где она все-таки видела этого горбоносого человека?

— Я сейчас, мама, — снова отозвалась Настя, стараясь побыстрее надеть платье. — А что ему, мама, нужно? Откуда он взялся?

Лукерья Филипповна подошла к двери сарая и сообщила, что этот человек голоден и просит хлеба. Он говорит, что вышел по сроку из лагерей. Сейчас ему надо пройти через перевал и попасть в город. Там у него друзья. Он хочет есть. Говорит, что захворал, плохо себя чувствует.