Ребята получили новые яловые сапоги и решили сделать их голенища гармошками.

Мода на них вспыхнула внезапно, как эпидемия. Привезли ее сельские доморощенные щеголи и недалеко ушедшие от них современные модники с окраин больших городов, презирающие брюки дудочкой и узконосые ботинки. Сплющивая голенища, они стали носить широченные брюки с напуском — а ля атаман Платов или цыган Кешка с кущевских ярмарок... Это древнее, как мир, щегольство проникло и в армию. Саперы, о которых вспомнил ефрейтор Мельник, строили мост и заразили первогодников пограничной заставы. Однако гармошки у щеголей, из саперного батальона выглядели неказисто, потому что делались самым примитивным образом. Просто к ушкам сапог привязывалась веревочка и стягивала голенища вниз, они морщились — вот и вся механика.

— Нам надо сварить холявки, а потом уж добре утюжком, буде ось як! — восторженно проговорил Мельник.

— Можно и зварить, — сказал Дегтярь. Он великолепно варил борщи и рассольники, но не знал толком, как нужно заваривать сапоги. Не умел этого делать и языкастый, озорной Мишка Мельник, но делал вид, что он великий спец по гармошкам.

Пришел ужинать тихий, малоречивый инструктор собак сержант Григорий Галашкин. Узнав, в чем дело, он тоже решил форснуть, но категорически отверг их технологию.

— Ты башковитый по собакам, а в гармошках ты ни черта не разумиешь, — сказал Мельник. — Мы с Дегтярем сами провернем это дело...

— Валяйте. Тогда я свои сварю отдельно, в собачьем котле. Поглядим, чьи станут красивее, — непримиримо ответил сержант, и они разошлись.

Выбрав свободный час, Дегтярь с Мельником заперлись в подсобке и начали колдовать над своими новенькими яловыми, только что полученными на втором году службы сапогами. Подержав в крутом кипятке, тянули, мяли голенища, разглаживали горячим утюгом, потом сжимали кожу в гармошку, пытаясь придать им разудалый, шикарный вид. На ночь вытащили сапоги за казарму и поставили сушить на нагревшийся за день асфальт, а наутро, поднявшись чуть свет, Дегтярь принес их досушивать в подсобку, предусмотрительно накрыв куском старого солдатского одеяла. Урывками на кухню забегал Мельник и нетерпеливо спрашивал:

— Ну, як они там?

— Сохнуть, — тихо и неохотно отвечал Дегтярь. Он тоже часто наведывался в подсобку и давно уже заметил, что его сапоги стали какими-то подозрительно разными — левый выглядел солидно и браво, а вот правый все больше увядал, сморщивался и сгибался, словно старый, начавший дряхлеть гриб, и поразительно, прямо на глазах, уменьшался. С сапогами ефрейтора тоже было не все ладно — они сильно сузились в голенищах и с прямо-таки несообразным нахальством задрали носы. Чтобы не поднимать паники, Дегтярь решил пока до поры до времени молчать. Правда, всей технологией руководил Мельник, но зато основная, производственная часть лежала на поваре — лично он окунал сапоги в кипяток, грел утюг, мазал кремом голенища, растягивал, делал все добросовестно, как на кухне...

К завтраку появился сержант Галашкин. До этого он всем казался тихоней, а тут, вскинув белесые ресницы, громким ликующим голосом изрек:

— Вот у меня вышло, да-а!

— А ну расскажи, як ты творил, — в один голос спросили Дегтярь и Мельник.

— Плоскогубцами, — с вызывающе убийственной краткостью ответил сержант.

— О-о-о! — простонал Мельник, будто его ударили в самое сердце. — А мы ж, идиоты! Тянули, сжимали пальцами. Я аж все ногти поломал, пока тягал те проклятущие холявы!

— Значит, у тебя здорово получилось? — с тревогой в голосе спросил Дегтярь.

— Высший класс! Тихо и спокойно в собачьем котле на легком огоньке проварил, потом разгладил и так зажал плоскогубцами, что будь здоров! — с видом победителя поглядывая на Мельника, торжественно произнес Галашкин.

Опасное собеседование оборвалось на самом горячем месте. В столовую вошел яростный ненавистник гармошек старшина Тихон Иванович. Выдавая новые сапоги, он строго-настрого предупредил всех, что будет за порчу государственного имущества крепко взыскивать, тем более, что мода на гармошки стала появляться и на других заставах. Тихон Иванович недавно бросил курить, оттого был последние дни особенно строг и придирчив, чутье у него обострилось, как у заставской овчарки. Дернув свой темный запорожский ус, он понюхал воздух, спросил:

— А чем это тут, Дегтярь, у тебя на кухне пахнет?

— Пищей, товарищ старшина, — с неестественной бодростью ответил Дегтярь.

— Не та пища... По-моему, чем-то тухлым воняет. Зараз погляди кругом и приберись, как положено.

Резанувший по ноздрям запах Тихон Иванович запил кружкой молока, не спеша, с какой-то рассеянной неторопливостью вытер усы, похлопал ладонями по пустым карманам, удалился, так и не угадав, что пахнет терпкой, распаренной юфтой.

— Может, он уже догадался? — настороженно спросил Мельник и нетерпеливо откинул к уху пышный зачес светлых волос.

— Нипочем. Зараз побегит до дому, зьист кус домашнего сала и придет чай пить. Это у него вместо цигарок, режим теперь такой...

— Ну а вдруг ему кольнет заглянуть в подсобку? — не успокаивался Мишка.

— Не увидит. Все сховано.

— Ты гляди.

— Будь покоен.

— К вечеру пидсохнут, як ты разумиешь? А то ведь нема в чем на боевой расчет идти.

— Должны пидсохнуть, — предчувствуя недоброе, ответил повар.

Отдохнув после ночного дежурства, Мельник побежал было на кухню. Дружка там не оказалось, и подсобка была заперта. Узнав от дежурного, что дружок его пошел на реку, побежал туда и Михаил, но там, кроме прачки, никого не было. Он постоял на берегу, посмотрел, как ласточки пикируют за комарами. На той стороне купались ребятишки. Одна девчонка, самая озорная, сестра красавицы Люцинки Олеська кувыркалась через голову. Вскоре Мельник снова вернулся к черному ходу кухни. День становился все жарче. На яблонях поникли листья, слепень звонко ударился об оконное стекло и сердито загудел. Где-то близко, совсем рядом, словно поднимая тревогу, на высокой беспрерывной ноте запел шмель.

«А вдруг зараз тревога, вот мне будут гармошки», — подумал Мельник. Говоря по правде, он был хорошим солдатом, отлично нес службу старшего наряда, и вдруг к нему, как мозольный пластырь, прилипла мода на гармошки. Он уже и сам был не рад, что поддался на удочку модников из саперной роты. Сегодня с самого утра не терпелось взглянуть, что же получилось с голенищами?

Наконец из кладовой, где безраздельно властвовал старшина, показался белый колпак Саши Дегтяря. Мельник, щеголяя тапочками на босую ногу, пошел повару навстречу.

— Может, тебе подсобить, Сашка? — спросил Мельник.

— Сам донесу, — ответил Дегтярь. В одной руке он держал мешочек с горохом, а в другой тарелку с большим куском янтарно-желтого сливочного масла.

В подсобку они вошли вместе. Мельник сдернул синюю тряпку, и вид двух пар сапог чуть не сразил модников наповал. У Мишкиных, словно кончики лыж, неимоверно задрались носы, а сморщенные голенища накренились вперед.

— Э-э-э! Еж тоби в колючки! — Мельник всплеснул руками. — Да чего ж они по-собачьи ощерились! А твои-то, Саша, твои! Пляши и смейся! — С сапогами повара произошло совсем невероятное. У одного сборки на голенище, как меха баяна, крупно дыбились, а у другого, словно у саратовской гармошки, мелко сжались. Самый же главный изъян у второго сапога был тот, что он бессовестно «пидсох» — стал узким и маленьким.

Ошарашенные этой удивительной переменой, Дегтярь и Мельник застыли на месте, вслушиваясь в тревожные звуки ревуна и пронзительный голос дежурного по заставе:

— В ружьё!

— Вот тоби и пидсохли, щоб ты плясал и смеялся... — С покрасневшим от натуги лицом Мельник кое-как натянул полусырые сапоги и, с ужасом взглянув на изуродованные голенища, кинулся из подсобки вон, помня, что у начальника заставы майора Засветаева не замешкаешься...

У Дегтяря дело было совсем плохо: правый, чрезмерно усохший сапог на ногу не лез, а левый наделся с трудом лишь на босую ногу. Повар столько провозился с ними, что едва не опоздал в строй. Встать пришлось не на свое обычное место, а приткнуться на левый фланг в затылок Володе Ицынкову. Последним прибежал Гриша Галашкин. Мелькая странно удлиненными ногами, он пристроился на правом фланге второй шеренги. Все трое чувствовали себя прескверно. Мельник морщился, будто ноги у него были скованы железными путами, которыми куют лошадей... Дегтярю казалось, что у него на правой ноге вообще нет голенища — оно съехало куда-то вниз и чувствительно давило на подъем и задник. Галашкин ощущал в ногах этакую хореографическую легкость — его сапожки настолько уварились и сели, что их даже не видно было первой шеренге. Однако у старшины Тихона Ивановича глаз был наметан так, что уловка сержанта Галашкина, постные, удрученные лица Дегтяря и Мельника от него не укрылись. Он сразу же понял, что эти модники проделали со своими новыми сапогами. Они были до того потешны, что старшине стоило большого труда, чтобы удержаться от хохота.