Но Климов напрасно беспокоился, слова его ничуть не смутили Сырца, который в ответ лишь улыбнулся, а затем, построжев лицом, резко поднялся, лихо повернулся и вышел.

— Однако он не умрет от скромности, — усмехнулся начальник политотдела.

— Что вы хотите, Михаил Иванович! Офицер для поручений! Вы знаете, в каких сферах он вращался... — Климов не стал развивать свою мысль, добавил раздумчиво: — Впрочем, не будем пока делать выводов. Если он умен, а в это хочется верить, то сам поймет, что настала пора не выслуживаться, а служить.

— Я давно знаю Сырца. Здесь произошла явная ошибка, Владимир Александрович... Впрочем, время действительно, покажет, сами все увидите, а сейчас идемте-ка обедать, уж пятый час ведь...

— Не пятый, а семнадцатый, надо нам теперь, комиссар, форму выдерживать во всем, мы теперь в действующей армии.

Смирнов никак не отозвался на слова командира и, пока шли в офицерскую столовую, не проронил ни слова. За столом сидел, потупившись, занятый своими мыслями. Климов уловил настроение начальника политотдела, спросил напрямик:

— Что-то вы посмурнели, Михаил Иванович? Вы чем-то недовольны?

— Не то, чтобы недоволен... Нет, я доволен всем, только кажется мне, уж извините, Владимир Александрович, за прямоту, да кажется мне, что вы излишне не то чтобы строги со своими сослуживцами, но суховаты, педантичны... Вы поправили меня, что не пятый, а семнадцатый час, я вас очень хорошо понимаю. И впредь, поверьте, пойму, но дело не во мне, в других. Мы соприкасаемся прежде всего с живыми людьми, — говорил Смирнов, делая упор на последние слова. — Эти люди все очень разные, и когда вы сделали на совещании резкие замечания о форме одежды, уверены ли вы, что никто на вас не обиделся, а главное — правильно поняли вас? Особенно бывшие моряки, ведь на флоте давние и дорогие каждому традиции, не наломаем мы здесь дров?

— Откуда бы офицеры не пришли — из авиации, с флота, или артиллерии, — для всех существуют единые уставы, которые нужно неукоснительно выполнять, — непримиримо возразил Климов.

— Все верно, все так, Владимир Александрович, но кроме уставов помнить надо и о живой душе человека... Не мне вас учить.

Климов улыбнулся, однако задумался. Ел он неторопливо, аккуратно, Смирнов про себя отметил, что командир старается ни крошки не обронить. Так бережно может относиться к хлебу только тот, кто с детства усвоил, что буханки на кустах не растут, а жмых бывает порой таким же вкусным, как сдобная булка.

И только когда покончено было и с борщом, и с бифштексом, Климов нарушил затянувшееся молчание и, глядя Смирнову в глаза, ответил искренно и заинтересованно:

— Да разве я против? Я с вами согласен, совершенно согласен. В нашей работе с людьми все надо учитывать — и традиции, и воинские специальности. Но ведь, Михаил Иванович, времени у нас уж очень мало. Поставим расчеты на боевое дежурство, а потом и займемся более глубоко этими вопросами. Что касается традиций, то... надо создавать свои традиции Ракетных войск стратегического назначения. Только так мы сможем объединить коллектив, через свое собственное, выстраданное...

Смирнов очень хорошо понимал душевное состояние своих новых сослуживцев и озабочен был тем, чтобы и командир непременно разделял его отношение к ним: был строг, но и вдумчив, внимателен, не задевал бы без нужды их самолюбия. Но чтобы передалось Климову его беспокойство, нужны особые обстоятельства, он должен сам сердцем все прочувствовать и понять. Это как-нибудь потом, при случае. А сейчас лишь сказал задумчиво:

— Да, здесь все впервые делается, проблемы возникают такие, которые не только никогда и никем не решались, но, может быть, и вообще неразрешимы.

Климов взял стакан компота, отпил несколько глотков, поперхнулся:

— Ну это вы уж чересчур, в этом надо убедиться... Сейчас я с Василевским поеду на ночные комплексные занятия, может, и вы с нами?

— Конечно, надо убедиться, я говорю предположительно. А на занятия я поехал бы, Владимир Александрович, с большим удовольствием, но не смогу, надо ставить на партийный учет прибывших коммунистов, их довольно много. А мне хочется с каждым лично поговорить.

— Тоже верно. Тогда попрошу вас познакомить меня со списочным составом партийной организации части. Пусть кто-либо из политотдела занесет его мне.

Они вышли из столовой. На дворе уже темнело. На старых монастырских тополях граяли вороны и галки, из трубы пекарни ветерок донес вкусный запах ржаного хлеба.

Первые дни пребывания в части Смирнов непрерывно находился в ракетных батареях, на строительных площадках, непременно заглядывал и на железнодорожную станцию, базы, склады, в столовые. Сегодня он решил обстоятельно разобраться в своих политотдельских делах.

Он пригласил к себе майора Самохвалова, исполнявшего обязанности заместителя начальника политотдела части, тот явился тотчас же, вежливо постучал костяшкой пальца в полураскрытую створку двери со словами:

— Разрешите войти?

— Входите, и давайте раз и навсегда договоримся: для вас двери моего кабинета всегда открыты. Мы же вместе работаем.

— Спасибо, Михаил Иванович. На меня можете положиться. А если что мне покажется не так, то наперед извините, скажу без обиняков, человек я прямой, выжидать и хитрить не умею.

— Вот и отлично. Значит, дело у нас с вами пойдет. А теперь расскажите о наших партийных делах. Как они есть. И полнее, пожалуйста.

Порывом ветра распахнуло форточку, и Смирнов неторопливо поднялся, прошелся по всему кабинету к окну. Самохвалов хотел упредить его, но начальник политотдела остановил его жестом руки: мол, не отвлекайтесь, не сбивайтесь с мысли — я сам, да и не такое это важное дело, чтобы кидаться наперед начальства. Кабинет был небольшой и довольно уютный. Два стола буквой «Т», массивный сейф в углу, два книжных шкафа — один с Полным собранием сочинений Ленина, другой — со спортивными кубками и грамотами — наследием гвардейского минометного полка, на чьей базе развертывалась ракетная часть. Тумбочка у стола с левой руки — для телефонов и селектора. Простенькие полумягкие с коричневой обивкой стулья вдоль стен и стола-приставки. Вешалка в углу за пристроенным с внутренней стороны входным тамбуром. Над столом трехрожковая деревянная крестовина — люстра с раструбными матовыми плафонами. Обстановка, в общем, скромная, деловая. С нею совершенно не вязался роскошный пушистый ковер восточной работы: сизо-голубой с ярким орнаментом из роз, перевитых зелеными листьями. Михаил Иванович боялся ступать по дорогому ковру — его так и подмывало разуться у входа и надеть на ноги шлепанцы... Стекла двух больших окон были столь прозрачны, что, казалось, будто и нет их совсем — это Раиса Ивановна из партучета и Валечка, молоденькая секретарь-машинистка, постарались — отмыли окна от годичной грязи и копоти.

— Если говорить начистоту, Михаил Иванович, то условий для работы, для нашей работы, — подчеркнул Самохвалов, — лучших не пожелаешь. Почти одна треть личного состава — коммунисты, а четыре пятых — комсомольцы. Народ крепкий. Отборный, можно сказать. Я просматривал учетные карточки. Командиры ракетных батарей, им равные и выше, почти сплошь фронтовики. На День Победы надели ордена — загляденье!

Майор Самохвалов застенчиво улыбнулся и покраснел, неизвестно от чего. То ли от внутреннего сильного чувства, то ли от слабости, не позволившей скрыть это чувство. Ему было тридцать, а может, немного меньше. Из него еще не выветрился юношеский задор, восторг перед жизнью, перед добрыми делами и славными людьми. Его серые большие глаза смотрели на мир открыто — под таким взглядом ни слукавить, ни скрыться. Война задела майора Самохвалова самым своим хвостиком, но оставила глубокую отметину чуть пониже правого виска — от глаза до уха, а грудь украсила четырьмя боевыми орденами.

— Почти в каждой ракетной батарее мы создали партийные организации или партийные группы. Представляете! Сила! Подразделения комсомольские почти сплошняком. Есть с кем работать.