Части, сосредоточенные на плацдармах в верхнем течении Дона, в том числе и в районе Сторожева, перешли к активным боевым действиям в середине января. Это совпало с тем временем, когда командование окруженной под Сталинградом группировки противника отклонило наш ультиматум и советские войска повели бои по ее уничтожению.

Подставляя свою обреченную группировку под тяжкий молот танковых и артиллерийских ударов и ударов с воздуха, страшась дальнейшего продвижения наших войск на запад, на Украину, гитлеровцы прилагали лихорадочные усилия, чтобы удержать за собой рубеж Воронеж — верхнее течение Дона — нижнее течение Северного Донца. С этой целью спешно перебрасывались из Западной Европы резервы, сколачивались подвижные ударные группы. Но советское командование не склонно было давать оккупантам ни дня, ни часа передышки. И Воронежский фронт начал наступление.

…12 января, еще задолго до рассвета, Зимин, Болтушкин и Скворцов были вызваны в штаб батальона. Уже один тот факт, что они — три коммуниста — одновременно понадобились так внезапно и в такое неурочное время, позволял догадываться, что долгожданный час настал.

Рассвет рождался в зимней ночи томительно медленно. Над окопами долго не рассеивалась сумеречная, схожая с поздним вечером мгла, а едва только тускло обозначилась и стала подниматься чуть повыше темно-серая парусина неба, как трое отлучившихся вновь были в окопах.

Казалось, что все трое они пришли не из такой же зябкой, пронизанной сырыми туманами ночи, какая склонялась над окопами, а спустились с близкого крутого перевала, по ту сторону которого над обрезом горизонта уже заискрился бодрящий краешек солнца, забрезжило раннее утро. Его первые отблески словно бы и сейчас лежали на разрумянившемся лице Зимина, придавая ему торжественную значительность, воодушевленность. Такой же трудно скрываемой значительностью узнанного светились и глаза Болтушкина, Андрея Аркадьевича…

Это заметили все.

— Сегодня? — не выдержал и, знобко, взволнованно прищелкнув зубами, воскликнул Нечипуренко и тут же, смутившись — не приняли бы это за трусость — переспросил уже спокойно и почти утвердительно: — Наверное, сегодня, товарищ старшина?

— Сегодня, товарищи! — словно освобождаясь от ожидаемой всеми и лежащей на его плечах ноши, выдохнул Зимин.

Трое коммунистов сразу же разошлись в разные стороны по крыльям окопа, как люди, уже заранее обдумавшие, что именно велит им делать это коротко прозвучавшее «сегодня».

Недавно Зимин принял от Болтушкина первый взвод. Правда, перед этим, размышляя, кому из них какое место отвести во взводе, и командир роты, и командир батальона оказались в некотором затруднении. И это было естественно. И Сергей Григорьевич и Александр Павлович — хоть первый был моложе на три года — выглядели, как близнецы, вскормленные одной мамкиной грудью, выросшие в одной семье, воспитанные в одной и той же определившей их характеры и натуры среде. И тот, и другой председатели колхозов имели уже немалый опыт в руководстве людьми; этот опыт терпеливо и настойчиво прививала им, в прошлом батракам, партия; она, партия, научила их, как сплачивать людей в их движении к поставленной цели; научила считаться с большим и малым в этом движении; научила находить те простые правдивые слова, которые всегда трогают и волнуют душу человека своей бескорыстной и бесхитростной прямотой. Почти одинаков был и их военный опыт. Болтушкин даже имел в смысле солдатского стажа некоторое превосходство. Он с начала до конца прошел всю финскую кампанию, вызвавшись в армию добровольцем, благо, что начало той кампании застало его на курсах, откуда отпустить человека на фронт было легче, чем с поста председателя колхоза.

Над всем этим, взвешивая биографии обоих, и задумались командир роты и комбат. Решили — раз Зимин все-таки был званием повыше и — главное — прошел самую к тому времени высшую ратную школу — школу Сталинграда, — накануне наступления исполняющим обязанности командира взвода, до присылки на эту должность офицера, назначить Зимина, а Болтушкина — его помощником.

В короткий срок Зимин быстро познакомился со всеми людьми. Лично пережитое подсказывало ему, что своей самой существенной стороной они предстанут не в окопном затишье, а потом, в наступающем горячем деле. Сейчас, после партийного собрания, шагая по устланной хворостом траншее, Зимин поочередно передавал бойцам в окопах столь знаменательную для каждого из них весть, а она неведомыми путями уже обогнала его, катилась впереди.

— Так, значит, сегодня, товарищ старшина? — тем же вопросом встретил его Вернигора и, форсисто закатив обшлаг шинели, глянул на свои пятнадцатикамневые, доставшиеся еще в битве под Москвой трофейные часы. — Без двадцати девять, наверное, в девять начнем, а?

Зимин тоже вынул часы, старинные, еще отцовские, с пожелтевшим циферблатом, те, над которыми не раз посмеивались на совещаниях в районе и которые были хорошо известны своей точностью во всех бригадах усовского колхоза.

— Твои отстают, Вернигора, поставь по моим, сверенные…

— Ну, чертова ж трофейщина, никак не выдрессирую их по нашему времени, — обозлился Вернигора, снял варежку, желтыми протабаченными пальцами завертел шляпку часов, — а ведь в девять, чует мое сердце, что в девять.

Зимин и сам точно не знал, когда начнется наступление, знал только, что ему будет предшествовать длительная артиллерийская подготовка.

— Нам тогда сигнал дадут, такой сигнал, что хоть уши затыкай, все равно услышишь.

— Так это уж я знаю! — восторженно подхватил Вернигора. — Не впервые такой сигнал слышать. Недаром ребята жалуются, что позади нас нигде и под куст не присядешь, куда ни сунешься — или пушка, или миномет… сгоняют нашего брата… А мне, товарищ старшина, и сон сегодня в руку приснился. Повез я будто из своей Михайловки в Николаев кавуны продавать, крупные, херсонской породы, большие. И вот еду через мосточек, а доски под колесами так гуркотят, так гуркотят…

— Ну ладно, Вернигора, ладно, — засмеялся Зимин, — ты лучше скажи, как твое отделение, готово?

— Как штык, товарищ старшина. Когда узнали, вчера трижды проверил.

— Что узнали?

— Да про наступление…

— Откуда же ты узнал строжайшую военную тайну?

Вернигора посмотрел на Зимина несколько растерянно: что он, шутит, хочет ввести в заблуждение или говорит серьезно?

— Да дело ж солдатское, товарищ старшина. Саперы ведь еще с вечера на передний край пошли работать. Разминировали проходы… Тайна тайной, а нашему брату догадаться можно… Потому и мы с ночи начали готовиться. Потому и говорю, что все, как штык!..

Зимин усмехнулся, махнул рукой — что уж тут толковать…

— Ну что, как штык, — это главное. Украину ведь идем освобождать. Немцы ее легко не сдадут… Дай бог, чтобы про арбузы ты завтра досказал и чтобы я завтра тебя дослушал.

Зимин пошел дальше. Ему, конечно же, надо сейчас свидеться не с Вернигорой, под шинелью которого на груди уже давно была приколота медаль «За отвагу», а с Чертенковым, Павловым, Злобиным, Фаждеевым, людьми еще не обстрелянными.

— Постой, погоди! — крикнул он, увидев впереди Павлова.

Правда, Павлов никуда и не порывался идти; он сидел на корточках в витке окопа и, только что старательно отерев пальцем внутренние стенки раскромсанной тесаками консервной банки, собирался отправить остатки ее содержимого в рот.

— Куда спешишь? Погоди, говорю, — сказал, подходя, Зимин.

Лицо Павлова — как яблоко, и розовое и округленное, — выразило недоумение. Недоуменно, словно призывая к вниманию, замер и палец с белым, как снег, лярдом.

— Так ведь, товарищ старшина, не я один, все ребята сейчас съестное подбирают, здесь солому только и оставим. Сытому идти теплее…

— Эко ты о каком тепле думаешь. А еще вологодский. Небось зимой не раз на охоту ходил, — дружески журя красноармейца, Зимин чуть ковырнул ногтем лярд, размазал его на ладонях и энергичными движениями стал втирать в щеки, — вот что надо с ним делать…