Очень спешным почерком эти слова уписаны в конце листка почтовой бумаги. Несомненно — подорожная наконец получена, и последнее письмо Катинька читала вместе с писавшим. А потом, вероятно, они не раз перечитывали и весь «Московский журнал». Потом листочки были собраны, позван переплетчик, и обстоятельно обсудили, какой поставить сафьян, какие вытиснить украшения на корешке, да чтобы обрез сделать со всей аккуратностью, не зарезавши букв, подбежавших к самому краю, а за позолоту переплетчик поручился: в этом деле он привычный мастер.

Михаил Никитич Муравьев умер молодым: спустя десять лет после коронации Павла, пятидесяти лет от роду. Книжечку берегла Катерина Федоровна, может быть, читала ее сыновьям, Никите и Александру[155], будущим декабристам. Прошло сто тридцать семь лет — бумага едва пожелтела, переплет стал старинным, но не старым. В чьих руках побывал «Московский журнал»? Как могла затеряться память о писавшем? Как могла семейная реликвия стать безымянной книжкой?

Мне хотелось бы обещать, что этот исторический памятник московского быта недолго останется за границей.

В поисках идиллического прошлого — мудрых правителей, их славных сподвижников, гражданского благоденствия и прочих достопамятнейших событий нашего отдаленного прошлого, в поисках весьма трудных и утомительных, но обязательных для бытописателя, заподозренного в пристрастии и желающего обелиться, сочли мы за благо остановиться в восхищении перед останками храмика Розы без шипов. Этот храмик стоял, а может быть, и посейчас красуется на холме у овражка в местности между Павловском и Царским Селом. Сейчас эти имена исчезли и заменились новыми; точно так же в течение прошлого века, без помощи революции, менялось имя сада, в котором стоял храмик. Современники могут помнить его как Анненкову дачу; раньше он назывался Салтыковской мызой; но создан и крещен он как Александрова дача, создан императрицей Екатериной для любимого внука.

У державной бабушки была слабость, великим людям простительная: не довольствуясь сочинением замечательного «наказа», она писала повести, пьесы и юмористические фельетоны обличительного характера. Не обладая ни художественной фантазией, ни достаточной грамотностью, она не составила бы себе литературного имени, если бы, на счастье, не была императрицей. В качестве таковой она без труда находила издателей и пользовалась лестным вниманием критиков, в частности Державина, который устроил отличную рекламу нравоучительной сказке Екатерины о царевиче Хлоре (имя, по тому времени не звучавшее слишком химически), взошедшем «на ту высоку гору, где Роза без шипов растет, где добродетель процветает».

Сказка забыта; мало найдется охотников ее перечитывать. Но обиднее всего, что давно-давно исчезла из памяти великолепная иллюстрация к этой сказке, созданная по мысли и по плану удачливой писательницы. Можно с уверенностью сказать, что никогда и никому ни раньше, ни позже не доводилось так иллюстрировать свое маленькое литературное баловство! «Сказку о царевиче Хлоре» Екатерина повторила в символической распланировке лесной дачи под Царским Селом, названной Александровой в честь очаровательного мальчика, будущего царевича, также мечтавшего о Розе без шипов, и будущего царя, при котором Роза выродилась в колючий шиповник.

По счастью, жил в те времена поэт С. Джунковский[156], бездарный, но вдохновенный. Восхитившись увеселительным садом великого князя Александра Павловича, он описал его в поэме, роскошно изданной в лист, с четырьмя гравюрами, — издание ныне редчайшее и ненаходимое. С увеличительным стеклом склоняемся мы над этими превосходными старинными гравюрами и наконец находим в себе благорасположенность без всякого искусственного напряжения вдохновиться идиллиями минувших времен.

Кто этот добрый ратай, идущий за легким плугом, влекомый дюжими волами? По простоте одежды его можно принять если не за простого мужичка, то за духовного пастыря. Белыми руками он держит рукоятки плуга, как ни один пахарь их не держивал. Острая сталь режет надвое судорожно извивающуюся змею. Другая змея с любопытством смотрит с камешка на страдания своей родственницы. Сквозь тучи потоками низвергается солнечный свет, в лучах которого парит голубь, слегка напоминающий утку. На ветке огромного дуба пахарь повесил суетное — генеральскую ленту и орденские знаки. На горизонте — сжатая нива и огромный сноп с перевязью и латинской надписью, гласящей: «Просвещение народа». Справа в отдалении и возвышении — круглый храмик с курящимся жертвенником.

Змея — невежество. Пахарь — генерал-аншеф граф Николай Иванович Салтыков[157], воспитатель великого князя. Ему была подарена Александрова дача, и он по праву изображен за мирным занятием на гравюре заглавного листа. Это он вспахал великокняжескую душу и засеял ее благими намерениями; он научил Александра «восчувствовать особливо высокость и справедливость мыслей», державным пером вложенных в сказку о царевиче Хлоре.

Храмик Розы без шипов стоит на холме, окруженном водою. К воде сбегает вьющаяся тропинка, и у берега ждет ботик с Андреевским флагом. Лебеди с выгнутыми шеями, кудрявые дали, арка изящного моста, сельские домики, в которых благоденствуют пейзане, совсем на горизонте церковка, в которой эти пейзане по праздникам воссылают благодарственные молитвы за сыплющиеся на их головы благодеяния. Сельский труд — в мирном сожительстве с искусствами. Против храма Цереры, на круглой крыше которого урны и встреча двух голубков, скромно красуется избушка, крытая соломой. Перед избушкой поле, уставленное скирдами в таком изобилии, что диву даешься, откуда на малой полоске могло уродиться столько хлеба. Два крестьянина толкуют о своих делах; у одного на плечах сноп и коса, в другом по бороде можно угадать старца и мудреца; в стороне собачка, верный сторож.

О чем говорят пейзане? Конечно, они обсуждают надпись на каменной глыбе, соседствующей с избушкой. Надпись гласит: «Храни златые камни» — символ незыблемой основы благосостояния России при Екатерине: ее «Наказа».

А вот на берегу группочки людей, одетых просто, но со вкусом. Дамы сидят на лужайке; юноши рассматривают какой-то чертеж. Возможно, символ строительства. Вдали юноша, стоя на утлом челне, рукой указывает на холм; вероятно, это-царевич Хлор, отправляющийся в далекое путешествие. Среди богатой зелени виден дом; к нему ведет прямая недлинная аллея.

Действительно, за поворотом дорога превращается в лесную тропинку и приводит к месту, украшенному трофеями. На пути водный ключ, носивший имя матери Александра, Марии Федоровны, а также пещера нимфы Эгерии, мудрой наставницы Нумы Помпилия. Многозначительное сочетание имен и эпох! Пройдя через мост, подымемся на холмик храма Розы.

Роза без шипов процветала в урне посередине храма; современным садовникам ее порода незнакома. Плафон храма был расписан фресками, изображающими Петра Великого. С небес великий преобразователь радостно взирает на блаженствующую Россию: символы богатства, науки, всяческого изобилия. Промышленность опирается на щит с изображением Фелицы. Орел ломает когтями лунный серп — предприятие довольно бесплодное, но доказывающее презрительное отношение орла к светилу ночи и склонность его к свету дневному. Слава трубит в рог, извещая весь мир о победе над безбожными турками, а может быть, над злодеем Пугачевым, пытавшимся смутить легковерных пейзан благоденствующей России. Два ангела с крестом — дань христианской религии, несколько потревоженной изобилием богов и полубогов римских и греческих. Отсюда прекрасный вид на протоки и заливчики озера, на лодочки, парусные ботики, лебедей, на колоннаду храма Цереры и строгие линии еще одного храма, посвященного Флоре и Помоне, божественным покровительницам цветов и садоводства.