Так как настоящее письмо будет получено в драгоценный для меня день 18 марта 1824 г., то я пользуюсь этим случаем, чтобы вознести к Господу Богу самые искренние молитвы мои и прошу Его ниспослать на августейшую особу Вашу всякие блага и сохранить на многие лета драгоценную жизнь Вашего Величества на благо его народа.

Да здравствует вовеки великий Александр! Таковы будут мои пожелания до последних дней моей жизни.

С глубочайшим почтением честь имею быть Вашего Величества всенижайший и всепокорнейший слуга Кентар».

И потянулись дни ожидания милостивого ответа. Конечно, имя Пьера Амабля Кентара — пустой звук для великого Александра, имя которого повторяет весь мир. Но ведь и Людовик Осьмнадцатый, отец и благодетель своих подданных, не знал лично руайенского почтмейстера — и, однако, не преминул украсить его грудь орденом. Что стоит царю беспредельных степей, населенных белыми медведями, простереть руку и дать просимое восхищенному его величием гражданину страны, этим царем облагодетельствованной? Окруженный низкопоклонством придворных, среди которых не все достойны его милости, разве не оценит он простой и, в сущности, бескорыстной преданности французского почтового чиновника, которому никогда не пришло бы в голову беспокоить великого императора скромной просьбой, если бы не явное указание божественного промысла и не поистине изумительное совпадение дней.

Еще никогда почта так не интересовала почтмейстера; при разборке писем он теперь всегда присутствовал лично. Дома, обсуждая все «за» и «против», он ясно чувствовал увесистость «за» и ничтожество возможных «против». Чаще прежнего он вынимал из коробочки орден и приставлял его к груди; собственно, он уже настолько с ним сжился, что только скромность и выдержка, плоды прекрасного воспитания, удерживали его от преждевременного обнаружения высокого к нему внимания русского императора. Встречая превыше его награжденных орденами соперников, он загадочно улыбался и больше не завидовал; но не мог отказать себе в удовольствии представить мысленно их вытянутые физиономии, когда однажды он выйдет с женой и дочерью на главную улицу города, поблескивая эмалью иноземного креста — и какого! Конечно, его будут расспрашивать, за что он получил высокую награду. На эти расспросы он ответит загадочной улыбкой: не может он болтать всякому о тех особых отношениях, которые связывают его с императором всех Россий! Тайна останется тайной и еще увеличит блеск его славы. Возможно, что высшее почтовое начальство сочтет неудобным держать его дольше на слишком скромном посту почтмейстера в провинции. Но главное не в этом — не корысть руководила его смелым поступком, а скорее чистая поэзия, эстетический запрос недюжинной души, взлет творческой фантазии.

Скрывать тщетно: он ждал ответного письма страстно и нетерпеливо. И когда письмо пришло, — он сломал его печать дрожащими руками.

«Его Императорское Величество повелел мне ответить Вам на Ваше прошение.

В прошение это вкрались ошибки, которые необходимо исправить.

Во-первых, тезоименитство Его Императорского Величества, несмотря на утверждение грегорианского календаря, приходится не на 18 марта, а на 30 августа старого стиля.

Во-вторых, случайность, вследствие которой в Ваши руки попал крест Святой Анны, отнюдь не дает Вам права носить его, так как подобные знаки отличия даются лишь в награду за услуги, оказанные государству.

По всему этому, милостивый государь, Вы поймете без труда, что императору невозможно удовлетворить Вашу просьбу».

В ближайшее воскресенье почтмейстер не гулял с женой и уже зрелой дочерью. Сидя дома, он со злобным лицом читал газету, бурча про себя иронические замечания по поводу самодурства и чрезмерной дерзости некоторых представителей некоторых варварских стран. В конце концов, обидно, что узурпатор Наполеон Бонапарт не научил их вежливости и вернул им так славно завоеванную Москву. Но увидим, что будет далее…

Нынче весь дом с утра в волнении и на ногах: старая барыня, Катерина Александровна, приглашена к высочайшему столу. Событие хотя и не редкое, но всегда чрезвычайное.

Девушки прогладили кружевной чепец с бантиками. Волосочес старательно подвил седые букли паричка. Еще с вечера развешен и проветрен дорогой шелковый капот, хрустящий и отдающий лавандой.

Приходится Катерине. Александровне снять с глаз зеленый зонтик, без которого дома она не ходила: мягчит свет и голове легче. Облекшись в капот, на левое плечо пришпиливает кокарду ордена Святой Екатерины, а через правое плечо под дочерним присмотром перекидывает со всей важностью и пышностью старую желтоватую турецкую шаль, драгоценную и наследственную, видавшую виды и смены царей.

Сколько надето под капотом нижних юбок — и не сосчитать; при полноте природной в таком сооружении Катерина Александровна еще более величественна. Нынче так одеваются немногие, только старого закала и самых почтенных родов особы. В правой руке барыни добрый костыль, в левой золотая табакерка в виде моськи. Вот и готово.

Одевшись, Катерина Александровна во всем облачении мерным шагом проходит по комнатам, и все ею любуются: старая полковница, при ней бессменно пребывающая, и две сиротки-дворянки, да старшая горничная, да две младшие, да калмык Тулем, которого держат в доме за скулы и безобразие, да карлик Василий Тимофеевич, человек хоть и крохотный, но почтеннейший, знаменитый на всех ворчун и большой мастер на ходу вязать чулок.

Дмитрий Степаныч, дворецкий, разряжен тоже в пух и прах: под белым галстуком округлено веером белое жабо, а хохол на голове взъерошен по самой подлинной дворецкой моде. При карете ждут два ливрейных лакея в нарядах, достаточно потертых годами, и в таких треугольных шляпах, каких больше не найти во всем Санкт-Петербурге, а нелегко и в старомодной Москве. Форейтор — чудо из чудес. В форейторы он был взят мальчиком, как и полагается; но Катерина Александровна перемен не любит и преданных людей ценит; форейтор с годами вырос в великана и, однако, остался при должности — здоровенным, устрашающего вида мужиком. Зато кучер, не в пример другим кучерам, отменно худ, хотя вся дворня на хороших хлебах. Сам худ, а армяк шит на плохой глазомер — болтается на кучере, как тряпка на метле.

Знаменита и карета Катерины Александровны: не то чтобы допотопная, но во всяком случае допожарная московская, пережившая французов. Лошадей четверка, разных колеров и роста, с торчащими ребрами, не от голода, а от глубокой старости, зато отличного нрава и полной смиренности: такие клячи не подведут, а довезут куда надо и привезут обратно в целости.

Когда знаменитый рыдван Катерины Александровны громыхает по улице, прохожие столбенеют и оглядываются; одни смотрят, как на чудо, другие, узнав, почтительно кланяются, а иная старушка набожно крестится, думая, что это везут архиерея или чудотворную икону.

Проводив Катерину Александровну хлопотно и почтительно, все домашние и дворня ожидают ее обратного прибытия с большим нетерпением, потому что возвратится она не с пустыми руками.

В девичестве Римская-Корсакова[184], по мужу Катерина Александровна была Архаровой. Братья Архаровы, Николай и Иван Петровичи, были знаменитыми правителями обеих столиц. Больше известен старший брат, Николай Петрович, екатерининский вельможа, московский губернатор при Екатерине, а при Павле — второй петербургский генерал-губернатор, человек сильный, лицемер отменный и правитель жестокий. От фамилии Архаровых произошло московское слово «архаровцы», то есть жулики, скандалисты и насильники. Но, вопреки обычному мнению, первый Архаров тут ни при чем, а слово «архаровец» родилось при его брате, Иване Петровиче, тоже губернаторе, но времен павловских, назначенном в помощь князю Долгорукому. Сам Иван Петрович был в военном деле неискусен, и Павел, назначив его военным губернатором, дал ему в дядьки полковника-пруссака Гессе, который и сформировал из восьми гарнизонных батальонов пехотный полк, прозванный архаровским. Вот этих «архаровцев» и запомнила Москва. Иван же Петрович был характера мягкого, человек любезный, правитель никакой, хозяин гостеприимнейший. Про него рассказывают, что особо почетным и любимым гостям он говаривал: