(Под «клином» выступающий, видимо, имел в виду «силовой» прорыв Ельцина на трибуну: а как ему еще было туда прорваться?)
В заключение оратор выразил убеждение, что говорить о политической реабилитации Ельцина рано: он еще, видимо, не сделал никаких выводов.
Была также зачитана поступившая в президиум записка первого секретаря Свердловского обкома партии Бабыкина, который от имени областной парторганизации сообщал, что коммунисты области полностью поддерживают решение октябрьского пленума ЦК по Ельцину, а товарища Волкова «никто не уполномочивал выступать от имени делегатов; его выступление получило полное осуждение» (хотя, замечу, товарищ Волков и не говорил, что он выступает от чьего-то имени, кроме как от своего собственного).
При закрытии партконференции с пространной речью снова выступил Горбачев. В ней тоже много места занял Ельцин. Но все же генсек выступил «не так базарно и разнузданно» (оценка самого Ельцина). Солидно выступил, как и подобает генеральному секретарю. Просто говорил: «с этим не могу согласиться» и приводил доводы, на его взгляд убедительные.
Горбачев посчитал нужным вернуться и к «истории вопроса» − так сказать к «персональному делу» Ельцина.
− Когда мы рекомендовали товарища Ельцина первым секретарем Московского горкома партии, − сказал Горбачев, − исходили из того, что работа в столичной парторганизации нуждается в серьезном улучшении и сама обстановка в Москве требует оздоровления. Нужен был человек опытный, энергичный, обладающий критическим подходом. Эти качества мы наблюдали у товарища Ельцина… На первых порах товарищ Ельцин активно включился в работу, многое делал, чтобы ее оживить, развернул борьбу с накопившимися в Москве негативными явлениями. Мы поддерживали его в этих усилиях… Но на каком-то этапе почувствовали, что происходит что-то неладное… Товарищ Ельцин, вместо того, чтобы опираться на партийную организацию, на людей, на коллективы, начал сбиваться на окрик, командные методы. За этим последовала бесконечная смена кадров (ну вот опять − про эту самую «кадровую чехарду». − О.М.) Мы вначале полагали, что это, наверное, оправданно, что были подобраны не те товарищи… Но когда он пошел менять кадры по второму и третьему кругу (вот, уже и по третьему! – О.М.), это стало нас беспокоить. Товарищу Ельцину я сделал замечание на Политбюро… В чем, я думаю, драма товарища Ельцина как политического работника? На этапе, когда надо было решать практические дела, у него не хватило сил, и он сбился на громкие фразы.
Но и тогда, по словам Горбачева, Политбюро не считало, «что товарищ Ельцин потерянный человек», не может работать дальше. Партийное руководство продолжало его поддерживать. Были приняты «крупные решения по Москве».
Однако события ускорил сам Ельцин.
Далее последовало изложение истории с ельцинским письмом Горбачеву «в августе» 1987 года (на самом деле письмо, как мы помним, было послано в сентябре), октябрьским пленумом, пленумом Московского горкома, отстранившим Ельцина от работы, − уже в интерпретации Горбачева.
Горбачев сказал, что, получив «личное письмо» от Ельцина, где тот поставил вопрос об освобождении его от должности первого секретаря горкома, он, Горбачев, решил не спешить, внимательно разобраться с этим. «В Политбюро даже не знали о существовании этого письма». Предложил Ельцину провести мероприятия «по семидесятилетию Октября», а уж потом встретиться и поговорить. По словам Горбачева, Ельцин согласился с этим, но «вопреки договоренности» неожиданно выступил на октябрьском пленуме ЦК.
О дальнейших событиях мы знаем. Знаем и то, что Горбачев и Ельцин по-разному истолковали слова «потом», «позже» – когда именно «потом», «позже» они встретятся и поговорят о ельцинском письме, посланном генсеку.
− Таковы факты, − сказал Горбачев. − После того, как выступление товарища Ельцина (на октябрьском пленуме ЦК. − О.М) было признано политически ошибочным, − он и сам это признал, − я все-таки попросил членов ЦК: давайте не решать сейчас вопроса об освобождении кандидата в члены Политбюро, поручили Политбюро рассмотреть этот вопрос. Но ситуация уже вызвала такую реакцию, что дело нельзя было оставлять в таком положении. Мы рассказали обо всем на пленуме Московского горкома, а там товарищи высказались о работе товарища Ельцина гораздо острее…
«Ельцинскую» часть своего выступления Горбачев завершил весьма пафосно, стараясь выжать из истории с Ельциным максимум «морали»:
− В общем, товарищи, я думаю, что это урок не только для товарища Ельцина, это урок и для Политбюро, и для генерального секретаря ЦК КПСС, для всех нас. Мы должны твердо идти по пути решительного возрождения нашей партии на ленинских принципах… Мы не должны решать великие задачи перестройки, которые перед собой поставили, прибегая к старым методам, осужденным не только партией, а всем обществом, самим временем. (Аплодисменты).
В общем – «мораль»: пытаясь навести порядок в Москве, Ельцин действовал «старым методом», всеми осужденным.
Никакой реабилитации на партконференции Ельцин, естественно, так и не получил. Этого вполне можно было ожидать. Однако, затеяв разговор о ней, оказавшись в очередной раз побитым, он, как уже было сказано, в глазах людей получил дополнительные очки. И это, наверное, было более ценным, чем если бы ему предоставили какую-то формальную реабилитацию. Тогда сочувствия к нему было бы, конечно, меньше.
Как и после всех предыдущих «отлупов», Ельцин тяжело переживал очередную партийную «проработку». Он сидел совершенно разбитый на балконе, где отвели место карельской делегации, от которой он был избран.
«Все, кто был рядом, боялись даже повернуться ко мне, − пишет он в «Исповеди на заданную тему». − Я сидел неподвижно, глядя на трибуну сверху с балкона. Казалось, я вот-вот потеряю сознание от всего этого… Видя мое состояние, ко мне подбежали ребята, дежурившие на этаже, отвели к врачу, там сделал укол, чтобы я мог все-таки досидеть до конца партконференции. Я вернулся, но это было и физическое, и моральное мучение, все внутри горит, плывет перед глазами…»
Конференция закончилась, но мучения Ельцина продолжались. И вновь тоже недоумение: казалось бы, – здоровенный мужик, крестьянская, уральская кость, и еще совсем ведь не старый − 57 лет еще только, боец, постоянно ввязывающийся то в одну, то в другую драку, и – так «не держать удар»… Такие вот острые переживания, насколько мы знаем, случались у него довольно часто.
«Трудно я пережил все это, − продолжает Ельцин. − Очень трудно. Не спал две ночи подряд, переживал, думал, − кто прав, кто не прав?.. Мне казалось, все кончено. Оправдываться мне негде, да я бы и не стал. Заседание XIX конференции Центральное телевидение транслировало на всю страну. Отмыться от грязи, которой меня облили, мне не удастся. Я чувствовал: они довольны, они избили меня, они победили. В тот момент у меня наступило какое-то состояние апатии. Не хотелось ни борьбы, ни объяснений, ничего, только бы все забыть, лишь бы меня оставили в покое».
По-видимому, это была низшая точка в его настроении. Дальше настроение мало-помалу стало подниматься вверх.
«Отмываться от грязи» Ельцину не пришлось, − как раз благодаря телетрансляции заседаний. Люди всё увидели. И всё поняли. В Госстрой, где Ельцин тогда работал, пошли телеграммы и письма поддержки. Пошли не десятками и не сотнями − мешками.
«Мне советовали не обращать внимания на глупости, которые на меня наговорили, поскольку все равно в них никто не верит. От меня требовали не раскисать, а продолжать борьбу за перестройку… Наш натерпевшийся народ не мог спокойно и без сострадания смотреть, как над человеком издевались. Людей возмутила явная, откровенная несправедливость. Они присылали эти светлые письма и тем самым протянули мне свои руки, и я смог опереться на них и встать. Я смог идти дальше».