ПОСВЯЩАЕТСЯ СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ БОРИСА — СЫНА, ДРУГА.

Полк недавно прибыл в Гродно и разместился в старых, еще царского времени, казармах, недалеко от вокзала,

От Гродно до границы тридцать километров. Время тревожное — сорок первый год, почти два года идет война в Европе. Разговоры о войне возникают часто, однако жизнь солдат течет по мирному расписанию. Каждый вечер игры в волейбол, футбол, на двух экранах, укрепленных на стенах казарм, показывают фильмы. Я уже дважды побывал а городе, ходил в гарнизонный, госпиталь. Людно на улицах, особенно вечером. Город уютный, много зелени, приятно идти по тротуарам из каменных плит. Удивился, встретив группу монашек, одетых в черное, с белыми повязками на рукавах. Все они молоды, аккуратны, а все же — картинка из прошлого века. Не меньшее диво — молодой человек с длинными пейсами на бледном лице, в старомодном пальто и черном картузе: живая иллюстрация к рассказам Шолом Алейхема. Смотрю на него, пока он, перейдя улицу, не скрылся в калитке

В последнее время прошел слух, будто немцы по ту сторону границы ночуют у орудий, ждут сигнала к нападению. Старший врач полка Соловьев поздно возвращается с совещаний, утром мы видим его бледным, невыспавшимся, но, как всегда, он чисто выбрит, его низкорослая фигура аккуратно затянута ремнями портупеи. По ночам со стороны вокзала движется техника, слышен лязг гусениц, гудки машин. Появилось много призванных из запаса, в большинстве своем из деревень. Их еще не успели обмундировать, они сидят около казарм, покуривая папиросы или самокрутки.

В ночь с 21 на 22 июня я принял дежурство в медсанбате, расположенном здесь же, на территорий военного городка. Вскоре пришла комиссия из штаба армии. Для меня, недавнего выпускника мединститута, разговор с высоким начальством — дело непривычное. Поправив очки, застегнув все пуговицы халата, рапортую.

— Точнее надо, — беззлобно упрекнул начальник с тремя прямоугольниками на петлицах. — Доложите, сколько свободных мест в каждом отделении?

После отбоя проверил медицинские посты, почитал немного и во втором часу, не раздеваясь и не снимая сапог, прилег на кушетку и заснул.

Проснуться заставил какой-то гул. Светает, часы показывают четыре. Спускаюсь со второго этажа во двор. Ежась от утреннего холода и тревожно поглядывая в небо, по двору ходят двое больных: пожилой майор и лейтенант из терапевтического отделения.

Далекая канонада усиливается, слышатся глухие взрывы. Высоко где-то прерывисто гудит самолет.

— Не маневры ли начались? — произнес лейтенант.

— Может быть... — помедлив, неуверенно ответил майор.

Война или маневры? Вглядываюсь в высокий купол неба, покрытый редкими облаками. Может, и на этот раз маневры? Но через несколько минут рядом с военным городком раздался взрыв бомбы, из окон третьего этажа полетели стекла. Тотчас со стороны казармы призывно и требовательно прозвучал рожок. Сигнал боевой тревоги! Быстро сдав дежурство командиру медсанбата, бегу к своей части.

У подъезда построились фельдшера и санитары. Старший врач Соловьев что-то объясняет фельдшеру Дерябину, который раздает новые противогазы из только что вскрытого ящика. Вольнонаемная санитарка плачет, рассказывая, как добирались от квартиры.

— Во́йна! Во́йна! — с польским акцентом повторяет она. Ее заплаканное доброе лицо морщинится, как у старухи. — Коло вокзала упала бомба. О-о!

Строем идем за город. В двух километрах, на западе, виден редкий лесок, в нем место для дислокации нашего полка. Недалеко от дороги два небольших деревянных дома, оба загорелись недавно, видны стены, а крыши в густом дыму. За штакетниками палисадников множество цветов, они в беспокойном движении, будто хотят и не могут уйти от огня. От крайнего дома бежит женщина в цветном халате, воздев оголенные руки, она, рыдая, кричит нам:

— Вой-на-а на-а-чалась! Война-а!

Бомбардировщики с черными крестами все время кружат над лесом, здесь они делают разворот и снова направляются к городу. Зенитки наши здесь же, в лесу, стреляют часто, но пока без успеха. Облако разрыва появляется совсем рядом с самолетом, кажется, что сейчас уж наверняка! Но, нет, он опять летит невредимый...

Очень высоко, едва различимы, прошли на запад две девятки наших самолетов.

Всему личному составу приказано написать простым карандашом на клочке бумаги адреса родственников и положить в карман гимнастерки. Чтобы было кому сообщить, если убьют. Занятие грустное, но никто и виду не подает, иные шутят.

В двенадцать часов дня получили приказ выйти к северо-восточной окраине города. Идем в обход, по проселкам. Над Гродно стоит густое облако черного дыма. Эскадрилья за эскадрильей бомбят город. Вот отрываются от самолета черные мелкие предметы, падая, они увеличиваются, приобретают грушевидную форму авиационных бомб и, приближаясь к земле, исчезают. Сразу же поднимается к небу султан черного дыма, чуть позже слышен гул взрыва.

Толпы беженцев уходят из города, с котомками, чемоданами, некоторые катят впереди себя тачку с вещами, детскую коляску. В пригородной деревне мы сошли с дороги, отойдя к забору, смотрим на горожан. Молчаливые, угрюмые, они проходят мимо. Их уход — укор нам, солдатам. Мы не безоружные, за такое начало войны и мы в ответе.

В одном из крестьянских дворов развернули медицинский пункт. Подмели и вымыли цементный пол в большом амбаре, расставили ящики с медикаментами и перевязочным материалом. К заходу солнца стали поступать раненые из третьего батальона, который уже месяц находится не в военном городке, а на границе, в тридцати километрах. Там рыли противотанковые рвы, ставили проволочные заграждения. Первым перевязываем помкомвзвода, рослого, плечистого парня. Пробитая осколком стопа распухла, покрылась багровыми пятнами.

— Влипли-то как!.. Легли спать ни о чем не думая, от командиров никакого предупреждения не было, — возбужденно рассказывает он, пока обрабатываем рану и вводим противогангренозную сыворотку. — Стрельба началась засветло, выскочили из палаток, в темноте ищем повозки с боеприпасами... Пограничники — вот кто молодцы, у них все на месте — и гранаты, и минометы! Если бы не они, так немец был бы уже здесь!

— Его отправить в первую очередь, — говорит Соловьев Дерябину. — Гангрена... — Соловьев участвовал в финской войне, разное повидал.

Зарево над горящим Гродно полыхает все ярче, мертвенным светом заливая окрестности. Трепетные тени скользят по земле и исчезают между трав. От сильных взрывов колеблется земля, клубы дыма — черного, зеленого, оранжевого — вздымаются на огромную высоту.

— Подожгли артиллерийские склады, — сказал кто-то.

Осколки снарядов долетают и к нам, шлепая о землю где-то рядом, но никто из нас не прячется, еще не верится, что они могут угодить в кого-нибудь. Потрясенные зрелищем горящего города, стоим около медпункта.

Короткая июньская ночь кончается.

К рассвету полк вышел на большак Гродно — Скидель. С проселочных дорог вливаются новые колонны войск. Танков и артиллерии не видно. Где же они? Двигаются ли где-то в стороне, по другой дороге, или остались на месте, в своем довоенном положении? Лишь в одном месте, на перекрестке, из зарослей кустарника высовываются длинные стволы орудий корпусной артиллерии. Кончились снаряды, орудия молчат. Около одного из них лежат несколько раненых обожженных красноармейцев. Им уже оказали помощь, перебинтовали.