Слишком много внимания уделено политике и общесоциальным вопросам, между тем как современный пролетариат силен своей определенной страстью к машине.

Своей бездонной привязанностью к механизму он представляет огромную опасность для всех тех, кто хочет повернуть колесо истории назад.

До сих пор продолжаются споры относительно пролетарской литературы. Здесь, конечно, гораздо больше публицистики об этой пролетарской литературе, чем самой пролетарской литературы. Публицистическая постановка вопросов по этому поводу кажется просто эфемерной. Целый ряд людей хочет выдавать раешник по бичеванию буржуазии и кулаков за так называемую пролетарскую литературу. Другие находят выход и разрешение этого громадного вопроса в какой-то так называемой «простоте», опускающейся до стилистической демагогии. Третьи продолжают варьировать на все лады такие слова, как машина, железо, сталь…

Во всяком деле есть производители и потребители и жалкие имитаторы. Я, конечно, хочу идти только с производителями.

Я думаю, что современная эпоха требует не только так называемой пролетарской литературы, о которой можно было мечтать, сидя в царских тюрьмах и ссылках. Жизнь требует создания такого творческого метода, от которого пахнуло бы настоящим конструктивным мятежом со стороны берущего власть пролетариата.

И вообще, может быть, в век, когда не только с словом, а даже с мыслью так удачно спорит радио, когда аэроплан, захватив 200 пудов багажа, может основать город в любом пункте Северного полюса, когда время переходит в пространство и пространство во время, когда каждый мальчишка на любой машине может наяву увидеть, что такое абсцисса и что такое ордината, и может интуитивно, после занятий над ремонтом радиоаппарата, понять, что значит теория Эйнштейна, в это время придавать значение такой оранжерейной проблемке, как пролетарская литература, – просто зряшное провинциальное дело.

Если кто прочтет эту книгу и станет назавтра хоть небольшим конструктивным мятежником – нашего полку прибыло.

Автор

Москва, 1925 г.

Мы растём из железа^*

Смотрите! – я стою среди них: станков, молотков, вагранок и горн и среди сотни товарищей.

Вверху железный кованый простор.

По сторонам идут балки и угольники.

Они поднимаются на десять сажен.

Загибаются справа и слева.

Соединяются стропилами в куполах и, как плечи великана, держат всю железную постройку.

Они стремительны, они размашисты, они сильны.

Они требуют еще большей силы.

Гляжу на них и выпрямляюсь.

В жилы льется новая, железная кровь.

Я вырос еще.

У меня самого вырастают стальные плечи и безмерно сильные руки. Я слился с железом постройки.

Поднялся.

Выпираю плечами стропила, верхние балки, крышу.

Ноги мои еще на земле, но голова выше здания.

Я еще задыхаюсь от этих нечеловеческих усилий, а уже кричу:

– Слова прошу, товарищи, слова!

Железное эхо покрыло мои слова, вся постройка дрожит нетерпением.

А я поднялся еще выше, я уже наравне с трубами.

И не рассказ, не речь, а только одно мое железное я прокричу:

«Победим мы!»

В трамвайном парке^*

– Эх вы, не знаете, что значит жить! – выкликнул вдруг просветлевший студент мастерам.

– Ну-ка, ну-ка, – хором подзадоривали мастера и жались к столику конторки.

– Вот-с… – откашлялся студент. – Вот… да. Мы теперь вот здесь, в этом проклятом трамвайном парке. Ну, вот, слякоть, копоть. Бросайте все это, отряхнитесь и катнемте, скажем, в «Яр».

– Т-то есть такие выплывут создания… что называется, полет и забвение. Выходит на эстраду сама грация, не для купцов, как бывало, корова с вымем…

– Гм… – подмигивали мастера, – скажет Иван Васильевич.

Студент поправлял волосы, хлопотливо искал папиросу, радостно закуривал ее, вкусно гасил спичку и воодушевлялся.

– Виноват… минуточку… – сказал мастер. – Я крикну мастеровым, а то, черт их дери, собрались в канаву, курят, а начальник всегда как «жених в полунощи».

– Ер-рунда. Пусть появится, я его сейчас же тако-этакой анекдотицей угощу… Ум-морю…

– Ну выручайте, выручайте, в случае.

– Надо бы сегодня пропустить что-нибудь, – входил в настроение мастер Малецкий. – Иван, – крикнул он в окно конторки, – сходи-ка за кипятком, смотри не натолкнись на начальника: бери-ка и прихвати две сороковки.

Быстрой, злой тенью шел по линии трамвайных траншей начальник. В груди у него кипело желание настигнуть кого-либо из рабочих за разговором, за газетой, за баловством, и пробрать. Пробрать кратко, выразительно, злостно, сквозь зубы. Только так он мог разрядить в себе всегда гнетущую его тоску, облегчить надлом больной, раненной развратом души. Особенно упоительна была для него молчащая жертва. Так глубоко он мог тогда пронзить человека надругающимся взглядом, взглядом без слов, спросить о ничтожестве и бессилии и отдохнуть маленькой победой над жертвой.

Студент бросился со слепками бандажей прямо к начальнику, а Малецкий нырнул в ближний вагон, включил его и чуть-чуть трогал по рельсам.

– Василий Иванович, – закричал еще издали студент. – Замечательно!.. И здравствуйте. З-замечательно точные снимки. Ручаюсь, с точностью до одной сотой дюйма. Эволюция сноски прослежена изумительно. Я льщу себя своим успехом.

Начальник вынул пенсне и рассматривал слепки, а студент, стоя вполуоборот к нему, подмигивал Малецкому. Малецкий громко сморкался, чтобы не рассмеяться.

– Знаете, – говорил многозначительно начальник, – я думаю, студент.

Малецкий не совсем был доволен этим разговором: начальник все же что-то поглядывал в глубину парка и злился. Надо было послать эти снимки в Мюнхен и в Нью-Йорк.

– О, мы этим создадим нашу репутацию, карьеру, – радовался сделать так, чтобы работа кипела и начальник не только бы не злился, но отступил перед общим гулом, стуком и звоном работы.

– На прокатку, – взвизгнул Малецкий. – Дежурные, к стрелке!

Среди рабочих в трамвайном парке было немало забитой и изголодавшейся публики. Для боевых одиночек парк был временной проходной казармой, которую можно только посмотреть, проклясть и уйти.

Довольно было раздаться окрику Малецкого, как моментально с ручками от контроллеров бросились дежурные к вагонам. Их торопливость заразила других рабочих, началась какая-то свалка труда, дьявольская погоня за быстротой. И в общей суматохе выехали скорым ходом дежурные.

– Шевелись, шевелись, господа. Включать тише, бери ход смелее.

– Господин Малецкий, разрешите ехать по двое, иначе нельзя следить! – кричали на ходу дежурные.

– Поезжайте, поезжайте как есть. У нас всегда как на охоту, так собак кормить.

Начальник подходил со студентом к воротам.

– Куда, куда они? Куда они все едут к стрелке? Да ведь тут все вагоны поцарапают друг о Друга на переезде.

– Василий Иванович! – кричал студент. – Разрешите мне выработать инструкцию движения. Я недавно как раз сдавал проект…

– Бугель, бугель отведи! – вдруг заорал слесарю Малецкий, заорал так, точно его давили. – Прохоров, подтяни бугель, задержи: тут вилка ослабла.

– Идиоты, – уже ворчал начальник, зараженный опасениями Малецкого.

– Да Прохоров, черт, тебе же говорю, поднажми его веревкой-то.

Прохоров осторожно проехал закругление, потом включил мотор и, оставив ручку, подбежал к задней площадке, высунулся до пояса из левой входной двери и начал тянуть веревку бугеля.

В это время к переводу рельсов быстро выбежал вагон с другим дежурным слесарем – Минаевым.

Трудно было сказать, зацепит ли на стрелке один вагон за другой.