Коля Тризников никак не реагировал на наши наскоки и шпильки, но по поводу «эффекта Лизы Поповой» сказал:

— Минуточку! Ее выступление доказывает лишь одно — я подтолкнул того, кого надо и куда нужно. Следовательно, я как ведущий кое-что понимаю в своих ведомых. Вот так, ребята!

Нам ничего не оставалось делать, как только согласиться с ним!

Первый раз эта женщина и эта собака встретились тихим благостным августовским вечером на задах подмосковного дачного участка, где за сараем и сорным ящиком начинались густые заросли мелкого осинника, бузины и черемухи. Муж женщины, писатель Каюрин, называл эти заросли «нашими джунглями».

Женщина шла меж высоких сосен по узкой тропке, упиравшейся в эти джунгли, красивая, чуть тронутая увяданием в самой первой ее поре, никогда не рожавшая, ярко и красиво одетая. Брови вразлет — ласточкины крылья, карие теплые глаза южанки, точеный носик с прелестной горбинкой, широкобедрая гибкая фигура.

Женщина шла, что-то напевая, какой-то пустенький романсик или модную песенку, и вдруг резко остановилась, словно перед ней сразу возникла высокая каменная стена.

Подле сорного ящика стоял волк. Так сначала подумала женщина, но потом, когда страх первого мгновения растаял, она поняла, что это не волк, а большая собака овчарка и притом чистопородная красавица. Светло-серая, с отливом в серебро, шерсть с темной, классической полосой по хребту, пышный, тугой султан хвоста, широкая грудь, сильные, стройные передние лапы, безукоризненно пряменькие локаторы длинных ушей, черные внимательные глаза.

Собака стояла у сорного ящика и молча смотрела на женщину.

Женщина закричала на нее: «Уходи!» Собака повернулась и исчезла в зарослях. И вот тогда женщина заметила, что у нее впалый живот с отвисшими сосками.

Женщина вернулась в дом и, сильно волнуясь, рассказала мужу про свою встречу с собакой у сорного ящика.

— Она вся была как тайна! — говорила она горячо и убежденно. — В ней было что-то мистическое, уверяю тебя!

Каюрин, привыкший все свои суждения о явлениях жизни сдабривать перцем иронии, сказал, желая успокоить жену:

— К нам на участок всегда забегали и забегают собаки с улицы. Вся твоя мистика в том, что у нас крайняя хата.

— Нет, нет, тут — тайна! У нее отвисшие соски, знаешь, как у римской волчицы на скульптуре. Она со щенками!

— А может быть, это новые Ромул и Рем? — сказал Каюрин с самым серьезным видом. — В общем — что ты еще хочешь мне сказать?

— Надо оставлять ей еду там, где я ее увидела, около сорного ящика, — уже спокойно, хозяйски-деловито, больше самой себе, чем мужу, сказала женщина. — Она же кормящая мать, у нее молоко пропадет, если она будет голодная… как собака!..

Два раза в день, утром и вечером, женщина оставляла теперь в траве подле сорного ящика миску с супом, куски белого хлеба, намазанные маслом («она» — кормящая мать, не забывайте!), разные вкусные косточки, сырные корки, колбасные остатки и другие собачьи деликатесы. Все это исправно уничтожалось. Несколько раз женщина заставала здесь свою таинственную нахлебницу. Она стояла неподвижно, как изваяние, ожидая еды. Женщина уже не боялась ее, ей хотелось установить с ней — воспользуюсь модным словечком — более тесный контакт, но как только она делала попытку приблизиться к собаке, «кормящая мать» бесшумно исчезала в зарослях.

Вскоре Каюрин улетел на Дальний Восток с большой группой писателей. Это была интересная и шумная поездка. Писатели были гостями военных моряков, они читали свои стихи и рассказы на палубах боевых надводных кораблей, оснащенных самым грозным и самым современным оружием, и спускались по крутым трапам в стальные утробы подводных лодок, где подле совершенных, немыслимо чутких приборов несли свою вахту юные богатыри с интеллигентными лицами и глазами ястребиной зоркости. Каюрин совсем забыл про собаку в дачных джунглях под Москвой.

В уютной мелководной бухточке залива Петра Великого гостеприимные хозяева угостили писателей ловлей камбалы с борта катера на самодур. Что такое самодур? Это длинная леска с грузилом, она прикреплена к палочке, которую вы держите в руках. Леска с приманкой на крючке опускается на дно. В мгновение клева вы ощущаете в пальцах не сравнимое ни с чем наслаждение от живого трепета своей добычи, — словно сам океан нежным и легким толчком электрического тока посылает вам дружеский сигнал: тащи!

Каюрин неожиданно для всех и для самого себя вытащил со дна залива Петра Великого молодого палтуса и стал обладателем особого приза — клешни огромного, дьявольски вкусного краба, — когда на берегу бухточки моряки раскинули свою скатерть-самобранку. Ему не терпелось рассказать жене про палтуса, но как только, вернувшись во Владивосток в гостиницу и соединившись по телефону с Москвой, он услышал в трубке ее взволнованный голос, он понял, что ей сейчас не до его рыболовных подвигов.

— У нее шесть деточек, они живут в сарае, мы с Анной Михайловной и профессорской Наташей их кормим, но их всех надо устраивать, прилетай скорей, ты меня хорошо слышишь?..

Все это на одном дыхании, без знаков препинания и прочих околичностей.

Каюрин слышал ее хорошо. Вот не было печали! Три Ромула и три Рема, не считая их красавицы мамаши. И все на его голову!

Когда Каюрин вернулся с Дальнего Востока, он еще по дороге с аэродрома узнал от жены подробности появления щенков на даче. (В тот день была гроза с сильным ливнем, и «кормящая мать» перетаскала всех своих деточек, одного за другим, из зарослей, где она в свое время устроила для себя роддом, на крыльцо каюринской дачи, под крышу. Собака долго сидела на крыльце, ожидая, когда откроется дверь и та добрая женщина; которая ее кормила, выйдет из дачи и увидит ее озябших, мокрых, скулящих щенков и поможет ей, как уже однажды помогла. Но женщина в тот день с утра уехала в Москву. Тогда собака переправила своих щенков тем же способом — губами за «шкирку» — в сарай, дверь его, ее счастье, была полузакрыта: Анна Михайловна, домоправительница соседей Каюриных по даче, добрейшая старуха, — она оставалась одна на своей дачной половине, — обнаружила щенков в сарае и сейчас же позвонила в город по телефону Каюриным.

— Когда я примчалась на дачу, — рассказывала Каюрину жена, — и собака меня увидела, она очень обрадовалась. Стала вилять хвостом, ласкаться, а потом побежала к сараю. Бежит и все время оглядывается: иду ли я за ней? Я пошла и увидела в сарае все ее семейство — чудные толстенькие бутузики, они спали, навалившись друг на дружку. Потом мы с ней пошли к нам на крыльцо. Она села и стала молча глядеть на меня. Глядит в упор и будто говорит глазами: «Вы сами видите, что я и мои дети попали в беду. Помогите мне!»

Утром Каюрины поехали на дачу. Муж первым отворил калитку и вошел к себе на участок. Собака залаяла, когда увидела его, но сейчас же смолкла. Он подошел к ней, она, как ему показалось, смущенно вильнула хвостом. Он погладил ее, она приняла ласку с достоинством, как нечто законно полагающееся ей, и пошла следом за ним к даче.

Наверное, она в эту минуту поняла, что на участке наконец появился Главный Человек, Хозяин, от которого все зависит, потому что те женщины, которые ее кормят и любуются ее щенками, — только это ей могут дать. Наверное, она так почувствовала, не хочу сказать — подумала, хотя и не уверен в том, что собаки не могут думать. А может быть, она почувствовала (подумала?), что останется жить здесь, на этой даче, и будет верно служить Главному Человеку, и будет любить его добрую женщину так, как умеет служить и любить только собака?!

Она прожила у Каюриных около месяца. С легкой руки их соседа, драматурга Ш., они стали звать ее Пальмой, и она откликалась на это имя, которое ей удивительно шло.