— Как вы догадались?

— Мой отец был военный врач, я хорошо знал офицерскую среду. А потом, вы же сказали, что вы из первой эмигрантской волны. А как могла кисловодская гимназистка в то время попасть в Турцию? Или с помощью генерала Деникина — через Новороссийск, — или при содействии генерала Врангеля — из Крыма.

— Из Крыма! Мой муж — я вышла замуж в восемнадцать лет — был врангельским офицером, танкистом. Ему было двадцать два года, когда его танк попал в «волчью яму» в Таврии в бою под Каховкой на Днепре. Был тогда такой городок… в общем станция, если я только не путаю… я еще помню станцию Большой Токмак… Тоже где-то там, рядом.

Я слушаю, что мне говорит старая ресторанная пианистка, и у меня возникает странное ощущение полной нереальности того, что происходит. Уже нет ни этого стамбульского ресторана, ни почтенного Дабри-бея, ни его гостей. Река времен вдруг остановилась, потекла вспять и обрушила на нас свои цунами.

Глядя прямо перед собой, Алевтина Иоанновна продолжала говорить, вспоминая то, что было пятьдесят восемь лет тому назад:

— Я племянница генерала Богаевского Африкана Петровича, последнего донского атамана. Его жена моя родная тетка. Я тоже была на фронте в Таврии… Пришла, помню, на какую-то станцию с нашей базы, вижу — стоит поезд. Синие вагоны с атаманскими донскими эмблемами. Я — к часовому: «Вызовите ко мне адъютанта атамана». Вышел интересный сотник, я попросила доложить Африкану Петровичу, что его хочет видеть Аля, его племянница. Африкан Петрович сам помог мне забраться на вагонную площадку, повел в свой салон. А там — ужасный разгром! Что такое?! Оказалось, что атаманский поезд попал в западню — выехал на какую-то станцию, а она была захвачена буденновцами. Поднялась страшная стрельба, началась паника, атаман и офицеры штаба бросили свой поезд, разбежались и попрятались в кустах. Буденновцы весь поезд разгромили, но впопыхах забыли подорвать паровоз и ускакали. Когда они ускакали, офицеры вылезли из кустов, развели в паровозе пары — и поскорей ходу оттуда!

Она поднимает на меня свои блеклые, все еще красивые глаза и спрашивает:

— Вы знали Африкана Петровича?

— Знал! Как историческую личность. На Дону было два Богаевских: Африкан — генерал и атаман и его брат Митрофан — учитель, член Донецкого круга, — он славился как оратор, его прозвали «донским соловьем»! Все это было, было и быльем давно уже поросло, Алевтина Иоанновна!

Опустив голову, прижав ко лбу ладонь, Алевтина Иоанновна плачет, подавленная своими воспоминаниями. Мелкие слезинки катятся по ее увядшим щекам. Потом она берет себя в руки, выпрямляется и вновь превращается в светскую пожилую даму. Мы продолжаем наш разговор.

— Как же вам тут живется, Алевтина Иоанновна?

— Я благодарю бога и поминаю добром папу и маму за то, что они учили меня музыке. Музыкант — это та профессия, с которой не пропадешь!.. Видите там, у стены, стоит мужчина? Вон тот, седой, красивый. Это наш виолончелист и певец! Он грек, его зовут Теодор. Известная личность! Ему шестьдесят семь лет, но девчонки до сих пор за ним бегают, назначают свидания. Он — мой друг, мы давно вместе работаем, — в ее голосе звучат горделивые нотки, — можно смело сказать, что публика на нас ходит!.. В прошлом году с нами случилась большая беда!

— Какая?

— Сгорел ресторан, в котором мы работали, и все наши ноты погибли, весь репертуар. Представляете? Мы полгода были без работы, — Алевтина Иоанновна зябко поводит плечами, — но, слава богу, все обошлось!

— Много русских живет в Стамбуле?

— Я общаюсь только с теми, кто из первой волны, — таких мало. У нас есть своя церковь, мы там встречаемся. Я среди наших дам самая молодая.

— Каждый день работаете, Алевтина Иоанновна?

— Каждый день. До часу ночи.

— А живете далеко?

— На том берегу.

Скользящей походкой ловкого танцора к нашему столу подошел Теодор. Мы познакомились. Он заговорил по-французски, но говорил так быстро и так свободно, что я спасовал и разговор наш не состоялся. Теодор перебазировался от меня к Дабри-бею. Он стоял подле его стула, почтительно пригнувшись почти пополам (владелец ресторана — это же персона для ресторанного певца!), и Дабри-бей ласково гладил его по седым кудрям, а потом в знак особого расположения подцепил вилкой со своей тарелки немного салата и дал Теодору, и тот ловко сглотнул с хозяйской вилки угощение.

Я сказал Алевтине Иоанновне:

— Можно мне задать вам один не очень деликатный вопрос?

— Пожалуйста, задавайте!

— Представьте себе, что у вас появилась бы возможность вернуться на родину. Как бы вы посмотрели на это?

Слабая улыбка тронула ее губы.

— Ну, вы же понимаете… вся жизнь прошла здесь, а потом, — в ее блеклых глазах вспыхнул огонек непримиримости, — все-таки мы живем здесь кто как хочет!..

Сказала и сразу поднялась. Видимо, мой вопрос не понравился ей, да и пауза кончилась, пора было приниматься за работу.

Оркестр играл в честь «профессора» весь свой русский репертуар: «Подмосковные вечера», «Эй, ухнем…», «Очи черные…» и «Калинку». С легкой руки, вернее — ноги, наших блистательных фигуристов «Калинка» покорила весь мир.

Теодор оказался на высоте. Он пел все эти песни по-своему талантливо, выкидывая всякие неожиданные коленца. «Калинку» он не только пел, но и танцевал, комично подкидывая фалдочки пиджака, демонстрируя бешеный темперамент.

Потом опять была пауза, но включили магнитофон и начались танцы. С Теодором пошла танцевать женщина с милым лицом мягкого славянского типа. Танцевала она с каким-то исступленным отчаянием. Алевтина Иоанновна шепнула мне, что это вдова министра, миллионерша, очень хорошая женщина, жаль только сильно пьет не то от горя, не то от скуки.

— Она не похожа на турчанку! — сказал я.

— А она только по отцу турчанка. Она из Киева, ее мать хохлушка!

Всему приходит конец, даже гостеприимству в квадрате. Мы попрощались с Алевтиной Иоанновной и Теодором, и сын Дабри-бея — им оказался бледный молодой человек, поцеловавший мою руку, — отвез меня в отель.

Я поднялся к себе в номер и, не зажигая света, вышел на балкон. Стамбул, таинственный, греховный, сверкающий, дышал ночной свежестью. По Босфору медленно двигались судовые огни. Осмелевшие к ночи собаки лаяли навзрыд. Река времен спокойно текла в своем обычном русле в заданном ей природой направлении.

…Утром меня снова разбудил муэдзин.

За 14 дней жизни в Стамбуле и Анкаре я не видел на улицах этих городов ни одного скандального пьяного человека.

Но это не значит, конечно, что Турция страна убежденных трезвенников. О нет, турки любят выпить и пьют не меньше обитателей других стран европейских и азиатских. Но они знают меру и, как правило, умеют вовремя остановиться на той опасной черте, перейдя которую выпивающий человек превращается в не владеющего собой скота.

Посиживая с друзьями — турецкими писателями — в очаровательных ресторанчиках на берегу Босфора или в горах под Анкарой и потягивая разбавленную минеральной водой раки[1], мы много говорили о пьянстве и пьяницах. Мои гостеприимные хозяева не раз называли при этом имя полулегендарного султана Мурата — страстного борца с пьянством и пьяницами. Султан Мурат был человеком простым и прямым и боролся с пьяницами так же просто: уличенным в пьянстве по его указу отрубали голову. Лишенный вместе с головой такой необходимой для питья детали, как рот, человек выбывал из поголовья пьяниц навеки, а почтительные придворные статистики докладывали потом султану Мурату, что пьянство, слава аллаху, в стране идет на убыль.

Мурат в одежде простолюдина любил сам выслеживать пьяниц на улицах Стамбула, попадая при этом в комические положения.

Вот три шуточных рассказа про султана Мурата и пьяниц. Мне рассказали их мои турецкие друзья.

Я передаю эти историйки так, как я их запомнил.