— Все прошло как нельзя лучше, Василий Филиппович! — говорю я ему. — По-моему, Гуров поверил в то, что мы защитники природы, и будет с нами теперь откровенен.

— Поверил, нет ли — неизвестно. Он ведь мужик смекалистый. Вот в то, что вы из Москвы, — в это поверил, факт!

Появляется Гуров с мешком в руках. Невольно любуюсь его приземистой, плотной и ловкой фигурой, легкой и быстрой походкой.

Он садится в нашу машину. Прощаемся с Василием Филипповичем и уезжаем.

Тракт на Бийск, по которому мы едем, проложен через тайгу. С обеих сторон широкий пыльный шлях обступили могучие вечнозеленые великаны. Мрачноватая красота! Даже не красота, а красотища!

Гуров рассказывает про свои охотничьи дела:

— На медведя охота не простая. Медведь зверь чуткий, серьезный, он ведь и похитить может. Я недавно выследил четверых медвежат, троих живьем взял, а «нянька» убежала!

— Какая «нянька», Иван Петрович?

— «Нянька» — медведь прошлогоднего помета, он ходит со своими маленькими сестренками и братишками, присматривает за ними, потому и зовется «нянька»… Убежала «нянька», — повторяет Гуров со вздохом сожаления. — А малышей я сдал в Зооцентр. Заплатили ничего, подходяще! А вот рыси еще… я в капкан взял десять штук. Мне полагалось за них по объявлению Новосибирского управления охоты три тысячи старыми деньгами. Гляжу — дают пятьсот рублей. Что такое? Почему? Говорят: исполком то объявление не утвердил, новое есть постановление — со снижением. Так дело не пойдет! Расчету нет охотиться. Рысь взять — это ведь не муху в кулак поймать.

Сворачиваем с тракта в лес и, лавируя среди пней, подскакивая на жилах сосновых корней, подъезжаем к усадьбе Гурова.

Добротная рубленая изба. С трех сторон подступила к ней, дышит на нее темной прелестью зеленоглазая, зеленокудрая, таинственная тайга, ласковая и грозная, манящая и пугающая, добрая мать и злая мачеха!

В овраге тонко звенит лесной ручей. Крепко и вкусно пахнет дегтем. Гуров показывает свой «завод», где он и директор, и единственный рабочий. Вернее будет сказать, что вся его семья участвует в «производственном процессе» выварки дегтя. Сначала надо пойти в лес, надрать березовой коры. Потом вывезти ее оттуда на леспромхозовской лошаденке — вот она стоит под навесом, понуро опустив большую голову, отмахивается хвостом от облепивших ее серых, больно жалящих, беспощадных таежных слепней. Потом нужно сложить кору в котел, развести огонь в очаге и долго парить, круглосуточно поддерживая в котле определенную температуру. По трубам, врытым в землю, деготь стекает в отстойник. Потом на этой же лошаденке деготь в бочке надо отвезти по лесной дороге в леспромхоз, сдать на склад, получить квитанцию. А леспромхоз сдает его в сельскую потребительскую кооперацию. Пока есть телеги, упряжь, кожаные сапоги, деготь нужен. Нужен он и ветеринарам — дегтем лечат животных при многих заболеваниях.

Нелегкий это труд — варка дегтя, и, конечно, обидно было Гурову, когда комсомольцы в Антоновке запальчиво называли его изувером и тунеядцем.

Какой он там изувер, тунеядец, этот лесной умелец с жесткими от мозолей сильными руками! Тут другое…

На огороде подле избы стоят ульи. Их охраняет свирепый черный кобель. Гремя короткой цепью, он становится на задние лапы и, положив передние на плетень, изрыгает хриплый, жалобный и злобный брех. Каково ему сидеть на цепи здесь, среди цветущей зеленой тайги, источающей тысячи соблазнительных запахов, от которых кружится, наверное, его бедная собачья голова!

— Как пса зовут, Иван Петрович?

— Постой!

— Спустили бы Постоя с цепи, пусть побегает!

— Нельзя! Охальничает! Недавно объездчика чуть с седла не ссадил, старуху прохожую повалял, покусал! — И Гуров грозно, из живота, кричит: — Постой, на место!

Пес покорно скрывается в своей конуре.

Подходит старик, седобородый, с одуванчиковым пухом на лысом черепе, — точная копия Николая-чудотворца со старинной иконы. Знакомимся. Старик невнятно называет свое имя и отчество. Это компаньон Гурова по пчелкам. В общем, тут «Гуров и Кº».

Старик расстроен: оказывается, другой таежный пчеловод, сидящий где-то в тайге подальше, напоил своих пчел водкой, и они теперь «фулиганят» — налетают на ульи «Гурова и Кº», бьют гуровских пчел, грабят мед.

Вот что делает водка даже с такими кроткими и глубоко положительными созданиями, как пчелы!

— Эх, была бы у меня четушка спиртика! — говорит, беззубо шепелявя, таежный Николай-чудотворец, и в его потухших глазах появляется хищный блеск. — Напоить бы наших пчелок, да и вдарить по его, подлеца, роишкам!

Иван Петрович дипломатично обрывает излияния компаньона и знакомит нас со своей супругой. Евдокия Васильевна, мать Лены, высокая, костистая, изможденная женщина. У нее властный, жестокого рисунка, рот. Выражение лица болезненно-плаксивое. Она в очках, съезжающих с переносицы. Глаза поверх стекол смотрят подозрительно, настороженно.

— Если желаете тайгу обследовать — пожалуйста! — говорит Гуров. — Далеко не пойдем, походим тут.

Мы достаем из машины наши защитные комбинезоны, раздеваемся и надеваем их прямо на голое тело, чтобы было не так жарко. Зной томит. Тесемки на запястьях и на щиколотках тщательно завязаны, капюшоны надеты на головы, ноги засунуты в сапоги. Клещи нам не страшны теперь!

Цепочкой спускаемся в овраг и углубляемся в тайгу. Идти трудно: спотыкаемся о поваленные бурей стволы, продираемся через колючие и липучие кустарники, утопаем по пояс в траве.

Впереди мелькают синяя рубаха и белая соломенная панамка Гурова. Он шагает легко, быстро. Так он может пройти десять, двадцать, тридцать километров…

Вокруг угрожающе звенит, жужжит, гудит и плачет разная насекомая мелочь. А где-то в густой траве, приняв удобные для нападения позы, изготовились к прыжку энцефалитные клещи. И самка иксодэса переулькатуса тихо шелестит самке дермацентора сильварума: «Вы, душечка, прыгайте на брюнета, а блондина я возьму на себя!»

Останавливаемся. Осматриваем друг друга. Рудольф собирает клещей. Больше всего их оказывается на комбинезоне у Вити. С меня Рудольф тоже снимает несколько штук.

— Вот это рамка, видите? — показывает он мне плоского темно-коричневого лесного клопика и опускает его в пробирку. — Не удастся тебе, иксодэс, увеличиться в сто двадцать раз!

Я спрашиваю Гурова:

— Иван Петрович, а вы не боитесь клещей?

— Мы на них не обращаем внимания!

— А если присосется?

— Ничего не будет! К нам не пристает!

«К нам не пристает!» Возможно, что у таких, как Гуров, людей, живущих круглый год в тайге, вырабатывается в крови иммунитет против клещевого энцефалита. А может быть, нашему следопыту просто везет до поры до времени. Хотя ведь и на нем высокие сапоги, а рукава его синей рубахи сужены и плотно застегнуты на запястьях.

Я шагаю рядом с Гуровым и думаю, как завести разговор о его семейных неурядицах. Но Иван Петрович сам его начинает:

— Вы, может, слыхали… у меня с дочерью старшей нехорошо получилось…

— Слыхал кое-что, Иван Петрович.

— Вернемся домой, я расскажу. Может быть, посоветуете, что мне теперь делать?

И вот мы сидим в сенях его избы, куда вынесены «для воздуха» стол и табуретки. На столе стоит угощение: большая чашка со свежим медом, пшеничный хлеб, нарезанный аппетитными ломтями, сырые яйца, жбан с медовухой. Медовуха — приятный на вкус, кисловатый напиток с запахом меда. Ее варят из сотов. Это единственный хмельной напиток, который можно увидеть на кержацком столе.

Иван Петрович и Евдокия Васильевна выкладывают нам свои многочисленные обиды.

Иван Петрович говорит про Лену:

— Мы ей все давали, что могли: и мясо, и молоко, и мед. Обували, одевали. А она… зачем она меня, родного отца, по радио опозорила?!

Евдокия Васильевна:

— Она попрекает нас тем, что мы по-старому живем, как наши отцы и деды жили. А чему плохому нас научили наши родители? — И с истерической силой: — Не будет того, чтобы дочь матерью верховодила, не будет!