Шерлок Холмс развернул передо мной копии еще двух странных картинок.

— Как видите, Ватсон, рассматриваемая вами шарада под странным названием «Пост исторический пикник», появилась 17 августа 1992 года на третьей странице петербургской газеты «Час пик» № 33(130). Но ей предшествовали ещё два не менее загадочных ребуса, напечатанных в двух номерах той же самой газеты «Час пик» от 24 июня и от 5 августа 1991 года, под названиями «Исторический пикник» и «Оборонный пикник», соответственно.

Рассматривая загадочные картинки, я внимательно слушал Холмса, предчувствуя, что скоро мне предстоит серьезная и увлекательная работа. Никогда ранее мы не обсуждали негласных правил нашей совместной деятельности. Не собирался я этого делать и сейчас, поскольку как всегда был уверен, что каждое новое дело, за которое брался мой друг, хорошо изучено им самим. Более того, мне казалось, что он уже знает ответы на вопросы, возникающие в ходе каждого нового расследования, а я ему нужен лишь для того, чтобы убедиться в правильности принятого им решения. Но что-то подсказывало мне, что этот случай особый и на этот раз мне предстоит нечто большее, чем простое соучастие в качестве спарринг-партнера, на котором знаменитый сыщик и аналитик оттачивает свой ум и ремесло. Как всегда неожиданно, Холмс прервал мои размышления.

— Дорогой Ватсон, не можете ли вы объяснить мне, почему ваше внимание привлекло слово «пикник» в тех двух статьях из «Нью-Йорк таймс» от 13 сентября?

— Мне показалось, что это слово, с одной стороны, выпадает из контекста статей, написанных по столь печальному поводу, а с другой — как-то неуловимо соответствует их легковесному стилю. Я полагаю, что в слове «пикник» скрыта непонятная мне двойственность. Ну, а после того, как вы показали мне три русских «пикника» со столь странными названиями, я уже не сомневаюсь, что их троекратное упоминание в «Нью-Йорк таймс» — далеко не случайно. Но что за всем этим кроется?

Между тем Холмс, внимательно слушая меня, перебирал какие-то записки, доставая их из той самой большой кожаной папки, в которой он держал «пикники».

— Да, вы конечно правы, дорогой Ватсон, «пикники» в «Нью-Йорк таймс» 13 сентября упомянуты три раза не случайно. Но, чтобы понять, как они связаны с тремя русскими «пикниками» из «Часа пик», я должен кое-что объяснить не только вам, но прежде всего себе из того, что вы назвали «мистикой», когда мы обсуждали странные совпадения, связанные с числом 11. Вот, — наконец нашел он нужную записку, — послушайте, дорогой Ватсон, что говорит по этому поводу самый почитаемый в России поэт и писатель А.С. Пушкин:

«Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая — мощного мгновенного орудия Провидения».

Многие на западе считают Пушкина выразителем мировоззрения русского народа, который явлением в мир этого гения ответил на прозападные реформы их первого императора Петра Великого. Кажется, об этом писал русский философ Бердяев. Кстати, дорогой Ватсон, вы случайно не знакомы с его трудами?

— Нет, Холмс, с работами Бердяева я не знаком, но я наслышан о трепетном отношении к Пушкину в России и даже пытался читать его некоторые вещи, к сожалению, не в подлиннике.

Холмс явно ждал продолжение пушкинской темы и потому я не удивился, когда он спросил меня, что именно я читал из Пушкина.

— Кажется, роман в стихах «Евгений Онегин», — с трудом пытался я вспомнить впечатления от прочитанного и, не дожидаясь вопроса Холмса, продолжал.

— Повествование тогда мне показалось несколько растянутым, а местами — даже скучным. Да, оно напомнило мне нашумевший в свое роман Джеймса Джойса «Улисс», который, не помню кто из наших критиков прошлого столетия, назвал энциклопедией западной жизни. Но, скорее всего, дело в переводе — это все-таки стихи.

— Браво, Ватсон! Вам не откажешь в наблюдательности. Дело в том, что у Пушкина есть одно очень точное высказывание, которое по-моему всё объясняет: «Переводчики — подставные лошади просвещения». А один русский критик даже дал определение роману в стихах, который показался вам скучным, как «энциклопедии русской жизни». Не помните ли вы автора перевода, Ватсон?

— Как же, Холмс, конечно помню. Знакомый шахматист рекомендовал мне лучший перевод, сделанный известным русским писателем и поэтом Владимиром Набоковым [8], родители которого эмигрировали после революции из России, а сам он имел большой успех на Западе.

— Отлично, Ватсон. Именно Набоков, после того как стал писать неплохие стихи на английском, пытался понять, почему западный читатель не в состоянии понять Пушкина так, как его понимают в России. Он тоже, как и вы, дорогой Ватсон, посчитал, что все дело в переводчиках, в их неспособности передать неуловимый дух пушкинской поэзии, и потому решил доказать, что может это сделать на языке великого Шекспира. Каково же было его удивление, когда он, по завершении перевода романа, в отчаянии воскликнул: «Золотая клетка осталась, а птичка улетела». «Улетевшая птичка» Пушкина и есть то, что нам предстоит понять в мировоззрении русских. Вы наверное удивлены, Ватсон, почему занимаясь расследованием причин трагедии в Нью-Йорке и Вашингтоне, я уделяю так много внимания «солнцу русской поэзии» — так назвал Пушкина очень популярный на западе другой русский писатель — Достоевский?

— Действительно, дорогой Холмс, поначалу я был несколько удивлен вашим интересом к Пушкину. Зная вас, я полагал, что вы основательно изучили всё, связанное с творчеством уважаемого русского поэта, а опыт общения с вами подсказывает мне, что вы Холмс ничего не делаете просто так. И потому я не удивлюсь, если и Пушкин как-то окажется причастен к событиям 11 сентября.

— Да, Ватсон, и Пушкин… тоже причастен, — задумчиво повторил мои слова Холмс. — Но пока я не могу вам этого объяснить, Ватсон. Что вы ещё читали из Пушкина?

— Да, пожалуй, больше ничего, — начал я рыться в закоулках своей памяти, на которую мне было грех жаловаться. — Хотя, стоп! Читал, да, да! — конечно же читал, но в некоем роде по принуждению.

— Интересно, кто вас, мой дорогой Ватсон, мог принудить читать Пушкина?

— Обстоятельства, Холмс. Именно обстоятельства. Может вы помните, как лет десять назад в Лондон приезжал на гастроли из России театр с очень труднопроизносимым названием, что-то вроде «Маринки».

— Да, Ватсон, помню — это были гастроли очень известного в России ещё с дореволюционных времен «Мариинского» театра, и я очень жалею, что не смог побывать на его спектаклях. Но пожалуйста, продолжайте, дорогой друг, я действительно хотел бы знать, какие обстоятельства заставили вас читать Пушкина.

— Это было уже после возвращения из Афганистана, когда я безуспешно добивался благосклонности одной особы, большой меломанки. Чтобы привлечь её внимание к своей особе, я с огромным трудом достал два билета на премьеру оперы «Пиковая дама». Зная, что все партии будут исполняться на русском языке, я решил познакомиться с одноименной повестью Пушкина. Сюжет мне тогда показался мистическим, а конец героя — слишком печальным. Точно помню, что по сюжету повести он сошел с ума, а потому, когда страсти на сцене накалились до предела и моя спутница ожидала трагической развязки, я, желая продемонстрировать ей свои познания в области, где она чувствовала свое абсолютное превосходство, стал её успокаивать в том смысле, чтобы она не очень волновалась — герой и героиня (к сожалению, не помню как их звали) останутся живы. Каково же было моё удивление, когда на сцене хлопнул ожидаемый в зале выстрел. Моя дама не выказала удивления; просто она поняла, что её незадачливый поклонник — профан. Когда же я попытался ей объяснить, что читал повесть Пушкина, она, с сожалением глядя на меня, указала на программку, которой обмахивалась как веером: либретто оперы было написано братом композитора Чайковского, который, наверное, лучше Пушкина знал, как должен был закончить свою жизнь герой «Пиковой дамы». На этом мои ухаживания за дамой, которую про себя я назвал «пиковой», закончились.