Она, конечно, была права, но во мне все так и кипело при мысли, что придется расставаться с Дженни.

— Не знаю, как и быть. Я разрываюсь на части, не пойму, где же выход.

Она положила руки мне на плечи.

— Я вернусь к тебе, Дженни, — шептал я, — вернусь, вот увидишь! Помирюсь с родителями и сразу назад.

— Да, конечно, Джош, — сказала она, — я буду ждать.

Я заметил, что она не очень-то верила в мое обещание. Дженни потеряла родителей, двоюродного брата, тетю, которая была ей второй матерью. Ей трудно поверить в то, что любимые люди оставляют ее не навсегда.

Последующие дни были томительными и суматошными. Мне казалось, что я искренне люблю Дженни, но я понимал, что мы слишком молоды для женитьбы, чем обычно кончается дело у влюбленных. Впрочем, от этого наша любовь не становилась менее пылкой. Как-то вечером я мечтательно глядел в окно. Вошел Лонни и молча встал рядом со мной, словно ожидая, что я заговорю первый.

— Вы знаете, что мы с Дженни любим друг друга?

— Да, знаю, — ответил он.

— Только не думайте, что это детская забава.

— Нет, я не из тех, кто смеется над такими вещами. Возраст тут ни при чем. Только вот что я хочу сказать: твоим возвращением домой жизнь еще не кончается. Здесь тебе повезло с работой. В Омахе вы приобрели друзей, которые готовы снова прийти на помощь, если в Чикаго ничего не выйдет. А что касается Дженни, то время покажет, крепко ли ваше чувство. Ты всегда будешь дорогим гостем в моем доме. Захочешь повидаться с ней — милости просим!

Он улыбнулся мне, и я сразу успокоился. Суровая зима кончалась. У меня возникла надежда на будущее. В тот вечер я играл для посетителей ресторана мистера Эриксона с легким сердцем. На душе у меня было радостно.

Мистер Эриксон попросил меня, чтобы я помог Джою разучить новые песни. Думая над тем, какие мелодии могут поправиться посетителям, я вспомнил старинную польскую песню «Горец, ест тебя тоска». Раньше ее часто напевал отец. Она звучала в моих ушах в ту страшную ночь, когда я думал, что умру. Видимо, мне врезалось в память выражение отцовского лица, когда он разучивал со мной слова. «Эта песня о тоске во дому», — говорил он. Я знал, что отец скучает во своей родине, Польше. Теперь я понял, что можно тосковать не только во холмам Польши, во даже во унылому в мрачному чикагскому Вест-Сайду.

Мы репетировали с Джоем по утрам, когда ресторан был еще закрыт. Он выучил слова на польском языке и подобрал мягкий и нежный аккомпанемент на банджо.

— Красивая песня, верно, Джош? — вздохнул Джой.

— Еще бы. Я ее с детства люблю.

— Мне от нее делается грустно. Увидеть бы маму и отца…

Он провел по струнам. Звуки были такими же печальными, как в ту ночь в товарном вагоне, когда Хови побренчал немного, а потом отложил банджо в сторону.

— Ты хочешь домой? — спросил я через некоторое время.

Джой кивнул, не глядя на меня.

— Если и ты поедешь, — сказал он.

Все точно сговорились!

— Так и быть, поедем.

В тот день я поговорил с мистером Эриксоном, рассказал, что с нами творится, и как мы решили поступить. Он дал мне рекомендательное письмо и назвал чикагские рестораны, куда мне следует обратиться. Мы пожали друг другу руку, и я поблагодарил его за все, что он для нас сделал.

В тот вечер Артуры пригласили Лонни, Дженни и бабушку поужинать в ресторане, где мы с Джоем выступали. Когда публика вызывала нас на «бис», я обвел взглядом зал и сделал то, чего никак от себя не ожидал. «Сегодня мм с Джоем споем для вас польскую песню, — торжественно объявил я. — В ней говорится о тоске по дому. Вы, жители Омахи, были добры к нам, и мы никогда вас не забудем. Но теперь нам пора в путь. „Беспризорники с большой дороги“ слишком долго бродили по свету, и теперь их тянет домой».

Мы спели отцовскую песню, и публика долго рукоплескала нам.

Хотя мы уже попрощались с Артурами, миссис Артур все-таки захотела еще раз увидеть Джоя до нашего отъезда. Лонни повез Джоя к ним в последний вечер, так что мы с Дженни смогли побыть наедине. Мы сидели на заднем крыльце, а бабушка тем временем хлопотала на кухне. В ту ночь небо усеяли яркие звезды, воздух был теплый, пахло весной. Даже не верилось, что еще недавно дули ледяные ветры, о которых и вспоминать-то страшно. Все наши мысли и разговоры сводились к близкой разлуке.

— Знаешь, ведь Чикаго совсем недалеко, несколько часов поездом.

— Да, верно. — Дженни подалась вперед, поставив локти на колени, зарыв подбородок в ладони.

— Хочешь, чтобы я вернулся, Дженни?

— Еще бы!

— Надеюсь, ты меня не забудешь. Конечно, Лонни прав. Если тебя будут приглашать куда-то другие ребята, ты не должна отказываться…

— Да, да, конечно. — Мне показалось, что она согласилась слишком поспешно.

— Иногда я думаю, Дженни…

Но тут она, судорожно глотнув, перебила меня:

— Послушай, Джош, ты легко можешь довести меня до слез, но я постараюсь не заплакать. Мне страшно расставаться с тобой. Этот дом опустеет, потому что… мне кажется, что я люблю тебя, но…

— Тебе только кажется? — рассердился я. Значит, ты не уверена, Дженни?

— А ты был уверен, что любишь Эмили?

Я взял ее руку и сжал в своей, обдумывая ответ.

— Это совсем другое дело, — наконец произнес я.

— Вот встретишь девушку без веснушек, она не будет такой дурнушкой, и серьги ей будут к лицу, и снова — «совсем другое дело»?

— Это Лонни тебя так настроил! — сказал я.

— Ничего подобного. Я сама до всего дошла, потому что есть вещи, которые ни ты, ни Лонни не можете понять. Ведь я же женщина и…

Я громко рассмеялся:

— Дженни, тебе ведь всего четырнадцать!

Она запнулась и спрятала лицо в ладони.

— Конечно, я еще многого не понимаю, просто напускаю на себя. Я хотела бы быть уверенной и в тебе и в себе, но не могу. Не могу.

Мы долго сидели вместе, и каждый думал о своем. Вернулись Лонни с Джоем. В девять часов, когда Дженни пора было идти к себе, я бесстрашно поцеловал ее в щеку прямо на глазах у Лонни.

На следующее утро, еще до того, как рассвело, мы отправились на вокзал. Перед отъездом из дома мы попрощались с бабушкой; Джойустроился на переднем сиденье машины рядом с Лонни, а мы с Дженни сели сзади. Молчали, видимо, у всех на душе было так же тяжело, как у меня. На этот раз у нас с Джоем были билеты до самого Чикаго. С полным правом мы сядем в вагон на виду у проводника и кондуктора; нас ждут удобные диваны, обитые зеленой шерстью, за окном замелькают телеграфные столбы. На этот раз путешествие обойдется без синяков и шишек. И все же один вид вагонов и паровозные гудки до сих пор вызывали в нас дрожь. Я видел, как Джой зябко поежился при виде огромных колес паровоза. Мм томились на перроне, дожидаясь последних прощаний и желая, чтобы все уже было позади.

— Знаете, — словно прочел наши мысли Лонни, — залезайте-ка в вагон и устраивайтесь. Не надо откладывать это до последней минуты.

Мы подошли к нашему вагону. Джой попрощался с Дженни, и мы оба принялись было благодарить Лонни, но тот и слушать не стал.

— Смотрите, приятели, не забывайте нам писать, — сказал он и посмотрел на меня с легкой усмешкой. — Ты задержись и попрощайся с Дженни, а мы с Джоем войдем в вагон и устроим ваш багаж.

Мы постояли с Дженни рядом несколько минут. Еще не рассвело. Мы говорили, наверное, то же самое, что говорят все влюбленные перед долгой разлукой, когда расстаются на годы, а то и навсегда. Я очень хотел, чтобы она не расплакалась, и она сдержалась.

— Прощай, Дженни, — наконец шепнул я и вскочил в вагон.

Мы с Джоем уселись на свои места, и через несколько минут поезд тронулся. Мы помахали друзьям в окно, а потом долго никто из нас не произнес ни слова.

Через час рассвело, и солнце осветило степь. За окном заиграли краски: свежевспаханная почва, зеленые побеги, леса, ручьи, голубое небо. Мы видели эти места зимой, но теперь не узнавали их. Ни льда, ни снега, ни завывания метели. Только вдруг мы заметили фигурку, устало плетущуюся вдоль полотна: мой ровесник, рассчитывающий на подаяние в ближайшем городке. В другом месте группа людей грелась у костра, кто-то замахал кофейником над головой. На станциях были расклеены плакаты: «Только Рузвельт прав». Один плакат был кем-то изорван в клочья, зато на другом кто-то надписал: «Да поможет ему Господь!»