Залп орудийного огня эхом прокатился по излучинам гор в сторону юга. Целый час шестнадцать солдат в серых шинелях наблюдали зеркальные вспышки на острозубых вершинах. Они видели, как незадолго до этого конный патруль армии северян в голубых мундирах рысью въехал в ущелье.

Грохот выстрелов постепенно стих. На жуткие десять минут воцарилась тишина, безмолвие, приводящее в трепет не меньше, чем пронзительные вопли умирающих в Вальверде на Рио-Гранде или в Каньоне Апачей в Глориете.

Майлз Оверстрит, лейтенант армии Конфедеративных Штатов Америки, трясущимися руками достал бинокль и направил его на ущелье. Это был высокий, худой, угловатый мужчина в грязном сером мундире. Безысходность тяжелым грузом лежала на его плечах. Его сшитая вручную шинель была потерта и изношена за многие тысячи миль, проведенных в седле, за сотни боев и сотни ночей, проведенных на сырой земле. Тысячи миль, начиная от Сан-Антонио. Тысячи миль пота, жажды и крови.

А потом прошли индейцы — полсотни индейцев один за другим верхом проскакали на север. Копыта их неподкованных лошадей выбивали по камням звонкую дробь, далеко разносившуюся в прозрачном утреннем воздухе. Ликующие вопли вырывались из их глоток, словно крики чудовищ из детских кошмаров. За собой краснокожие вели дюжину неоседланных лошадей — не диких индейских мустангов, а откормленных скакунов армии Севера.

Дубленая кожа Оверстрита еще сильнее натянулась на выступающих скулах. Несмотря на пробиравший его после холодной ночи озноб, через пыль и жесткую щетину на щеках лейтенанта прочертили свои дорожки ручейки пота. Он опустил бинокль и посмотрел на остатки своего отряда. Пятнадцать человек, глядя в прицелы, лежали на земле, образуя стрелковую цепь.

— Подъем! — скомандовал лейтенант. — За ними!

Стоял апрель 1862 года. Территорию Нью-Мексико раздирала Гражданская война, в которой белые воевали против белых, а краснокожие против тех и других. Чуть меньше года назад энергичный полковник Джон Р. Бэйлор вывел Второй Техасский кавалерийский полк из захваченного форта Блисс, чтобы завоевать Нью-Мексико и присоединить его к недавно образовавшейся Конфедерации. За ним пришел генерал Генри Хопкинс Сибли со своим огромным войском. Эти люди были скверно одеты, голодны, плохо вооружены, но восемь месяцев боев и лишений ознаменовались чередой побед — форт Филлмор, Сан-Августин, Вальверде, Альбукерке. Наконец они подняли флаг Конфедерации над самим Санта-Фе и отчаянно двинулись дальше через всю Калифорнию до золотящихся на солнце полей, к открытому морю.

А потом в один жаркий день в ущелье Глориета произошла катастрофа. Мрачным людям в серых лохмотьях пришлось повернуть на юг в сторону Техаса, и сладкий вкус победы сменился у них на губах горьким пеплом. Люди вроде Майлза Оверстрита, верившие в победу, вынуждены были теперь бессильно смотреть, как под атаками дикарей, о которых никто и подумать не мог, гибнет мечта всей их жизни.

Лейтенант прислушался к щелчкам однозарядных карабинов, захваченных индейцами у северян, пока его люди готовились к бою, у которого мог быть только один конец. Один из солдат, отбросив оружие, в страхе вскочил на ноги.

— Васкес! — обратился Оверстрит к темнокожему солдату, который до войны пас скот на поросших кустарником полях под Сан-Антонио. — Верни Хатчету ружье. Его маленький мятеж закончился.

«Его люди!» Эта мысль вызвала горькую улыбку на обветренных губах лейтенанта. Самые жалкие солдаты были в полку Сибли, и именно на Оверстрита повесил их майор Сканлинг. Тысячи раз лейтенант проклинал тот день, когда увел победу прямо из-под острого носа майора, известного охотника за славой. Узнав об этом, Сканлинг растянул губы в улыбке. Но его глаза не могли скрыть закипающий гнев. После этого Сканлинг перевел Оверстрита на другое место, и вручил ему этих людей — бывших заключенных, сменивших тюрьму на поле боя.

— Нам нужен хороший офицер вроде тебя, чтобы держать их в руках, — сказал майор Сканлинг, и в его желтых глазах вспыхнул злорадный огонек. — Возьми их. Задержи северян настолько, чтобы основная масса наших войск смогла уйти. Удерживай каждое ущелье, пока хватит сил, затем отступай и удерживай другое. Мы выигрываем время за счет тебя… за счет тебя и твоих жалких отбросов, которые называют себя солдатами. Давай, Оверстрит. Иди и стань героем!

В тот момент он возненавидел майора, и ненависть его росла с каждым разом, когда ему приходилось использовать свое оружие, чтобы не дать половине отряда разбежаться. Теперь всему этому пришел конец.

За спиной Оверстрита юный Сэмми Мак-Гаффин встал на колени и склонил голову в молитве.

— Ты бы лучше лег и приготовился к встрече с индейцами, сынок, — грубовато сказал лейтенант.

Парнишка взглянул на него с удивлением.

— Вы не верите в силу молитвы, сэр?

— Я верю в то, что человек сам должен заботиться о себе.

Индейцы остановились на расстоянии трехсот ярдов от расположения конфедератов. Они выкрикивали оскорбления, вызывая противника на бой, размахивали захваченными у янки мушкетами и ружьями и потрясали свежими скальпами, болтающимися на оружейных стволах. Затем они неожиданно вскочили на своих малорослых коней и галопом умчались в сторону восходящего солнца, обратив к горам свои победные вопли.

Оверстрит стоял, открыв рот, с трудом веря в то, что произошло — просто не осмеливаясь верить.

— Они уходят! — звонким, почти срывающимся голосом воскликнул Сэмми Мак-Гаффин. — Они оставили нас в живых. Но почему?

В ответ прозвучал скрипучий голос Тоби Уиллера, большого плечистого мужчины средних лет, обладателя короткой черной бороды, топорщившейся, как иглы дикобраза.

— У индейцев всегда так, парень, — растягивая слова, сказал техасец. — Для них убийство — это что-то вроде спорта. С виду они горячатся, но обычно убивают ровно столько, сколько нужно, чтобы удовлетворить свою жажду убийства. Они совершают несколько успешных вылазок, а потом бахвалятся ими у себя в лагере. Индейцы выходят из боя до того, как потерпят поражение. Возможно, завтра у них снова засвербит, и они придут за нами. Но не сегодня.

Солдат, которого звали Хатчет, уже поднялся на ноги и теперь седлал лошадь.

— Что ж, меня они здесь не найдут, — сказал он.

— Остановись, Хатчет! — крикнул Оверстрит, едва сдерживая ярость. — Ты уйдешь только вместе с остальными.

Хатчет обернулся и смерил его злым взглядом светло-голубых, как мелководный ручей, глаз, которые постоянно находились в движении. Он схватил левой пятерней свою правую руку, как всегда делал в моменты гнева. На вылинявшем сером рукаве темнело пятно — там, где раньше были нашиты сержантские шевроны. Хатчет был вором. Он лишился звания, когда покинул войско, чтобы отправиться грабить изрешеченный пулями захваченный город.

— Послушай, лейтенант, ты сам знаешь, что мы уже разбиты. С одной стороны эти проклятые янки, с другой — краснокожие. У нас нет шансов. Так что я предлагаю удрать, как это сделали остальные войска, и вернуться в Техас с волосами на голове.

Оверстрит стоял, выпрямившись во весь рост и крепко стиснув зубы.

— Мы отправимся в Техас вслед за остальными, Хатчет. Но мы сделаем это как мужчины, а не как побитые шавки. Мы используем любой шанс одержать победу над северянами. Только попробуй сбежать, и я пристрелю тебя!

Он нарочито медленно отвернулся от задохнувшегося в ярости Хатчета, почти готовый получить пулю в спину. Когда-нибудь эта пуля настигнет его. И лейтенант знал наверняка: любой из его отряда поклянется, что их командир погиб от вражеской пули.

— На коней! — скомандовал он своей банде негодяев. — Мы идем на юг.

Оверстрит двинулся впереди, выпрямившись в седле во весь рост, как когда-то, до выхода из Союза, сидел на коне в отряде техасских рейнджеров. Плечи его были расправлены, но в глубине души росла уверенность, что Хатчет прав. Напрасными, бессмысленными были все те мили, завоеванные тяжелым трудом. Все дни, когда от непрерывной скачки немел копчик и сухой язык прилипал к нёбу. Все те люди, которых они потеряли. Хорошие люди, бойцы. Они умирали храбро, по крайней мере большинство из них. Но их смерть была напрасной.