Дворяне и церковные прелаты занимали высшую ступень в социальной иерархии европейского городского населения. Городскую элиту наряду с ними, составляли самые богатые и знатные жители недворянского происхождения (городские магистраты, судьи, чиновники, адвокаты, нотариусы, банкиры, купцы, крупные рантье), которые назывались по-разному: в Германии — бюргерами, во Франции — буржуа (как собирательное понятие — буржуазия).

Каждая из недворянских элитных групп характеризовалась определенным набором специфических черт и особым самосознанием. Так, адвокатов отличали общность профессии, образование, правовая культура и неписаный кодекс поведения. Все это вместе взятое превращало их в сплоченную группу, несмотря на большие различия в уровне и типе доходов. Осознание собственной идентичности и общественной пользы своей профессии на протяжении всего XVIII в. питало карьерные, литературные и политические амбиции адвокатского сословия, являвшего собой пример того, как в обществе формировалась новая элита на принципах профессионализма, компетенции, образования и личных заслуг.

В городах были сосредоточены богатства, таланты, власть, культура. Урбанизированное меньшинство в политическом, экономическом, социальном и культурном отношениях доминировало в обществе и определяло вектор его развития. Сам по себе правовой статус любого горожанина был привилегией, отличавшей его среди крестьянской массы. Этот статус и объем связанных с ним прав сильно различались в разных городах и странах. Особенно широкими привилегиями обладали городские буржуа, или бюргеры. Важнейшей из них было право избирать и быть избранным в городской совет. В большинстве крупных городов Франции буржуа не платили главного прямого земельного налога — тальи, были подсудны только местным городским судам, освобождались от постоя солдат, могли беспошлинно покупать дворянские имения и ввозить товары в город, пользовались преимуществами при вступлении в права наследования, имели право носить оружие и обладать гербом.

Разбогатевшие на торговле, финансовых операциях и других видах предпринимательства горожане, как правило, покупали землю, которая была для них, с одной стороны, надежным вложением капитала, а с другой — знаком социального восхождения семьи и залогом возможного в будущем аноблирования. Обретение в конечном счете дворянского статуса традиционно оставалось главным показателем социального успеха. Недворянская верхушка отчасти сближалась с проживавшими в городах дворянами по роду своих занятий и источникам доходов, подражала их образу жизни, соединялась с ними путем брачных союзов, стремясь в перспективе влиться с ними на равных в ряды привилегированной элиты. И те и другие могли занимать места в городских советах, судах и административных органах. Они образовывали узкую привилегированную группу. Так, все муниципальные должности в большом французском портовом городе Марселе удерживали около десятка семейств, связанных между собой брачными узами и отношениями кумовства.

В европейских городах сохранялась цеховая организация ремесла и торговли со всеми ее атрибутами: наследственными монопольными правами, статутами, дисциплиной труда, внутрицеховой иерархией, нормами поведения, взаимопомощью. В некоторых городах цеховые мастера входили в состав органов управления и являлись частью местной олигархии. Средний слой городского населения образовывали лавочники, хозяева трактиров, мелкие служащие, рантье, ремесленники, люди свободных профессий, врачи, хирурги (в XVIII в. это были две совершенно разные профессии, и социальный статус хирурга был гораздо ниже, чем статус врача, так как хирург занимался ручным трудом), аптекари. Самым предприимчивым и удачливым горожанам из средних и низших слоев удавалось разбогатеть, в основном благодаря успешной торговле, а зачастую и полулегальному ростовщичеству.

Низшие, численно преобладавшие, слои состояли из рабочих, поденщиков, уличных торговцев, слуг. Их благосостояние не было обеспечено, они жили буквально на грани нищеты и голода, и в любой момент неблагоприятные обстоятельства — плохая конъюнктура, конкуренция, невнесенная плата за товар или услуги, наконец, просто болезнь — могли отбросить их на самое дно, в ряды бездомных и нищих.

Подавляющее большинство людей в XVIII в. жили на пороге или за порогом бедности. Безземельные крестьяне, солдаты-дезертиры, беглые подмастерья, погорельцы, вдовы, сироты и калеки пополняли стекавшиеся в города толпы нищих и бродяг. В Кёльне их было 12–20 тыс. на 50 тыс. жителей, в Лилле — более 20 тыс. человек (более половины отцов семейств в этом городе были освобождены как неимущие от уплаты подушной подати), в Кракове — 30 % населения города. В Лиссабоне в середине века постоянно находились до 10 тыс. бродяг, а в Париже — более 90 тыс. человек, не имевших ни постоянного жилья, ни заработка. Отношение к ним со стороны властей и общества в то время было двойственным. С одной стороны, церковь, монархи, городские муниципалитеты и частные лица занимались благотворительностью и помогали обездоленным. С другой — власти, поддерживаемые в этом общественным мнением, старались очистить города от нищих и бродяг. Полиция их отлавливала и отправляла в тюрьмы, приюты, больницы, работные и исправительные дома, на каторжные работы, но на их место прибывали все новые и новые. Бедность в XVIII в. преимущественно рассматривалась не как фатальная неизбежность, а как социальное зло, с которым необходимо бороться. Одну из попыток найти выход предпринял Т.Р. Мальтус (1766–1834), сформулировав «естественный закон народонаселения». В «Опыте о законе народонаселения» (1798) Мальтус объяснял бедность таким образом: народонаселение растет быстрее, чем имеющиеся в его распоряжении средства существования. По его мнению, единственно возможным способом преодолеть этот разрыв могло бы стать ограничение рождаемости. В теории Мальтуса, вызвавшей признание одних и острую критику других, отразилось осознание бедности как острейшей социальной проблемы и вместе с тем бессилия справиться с ней какими бы то ни было известными способами — будь то благотворительность, политика реформ или стимулирование экономического роста.

Понятие «Просвещение» возникло именно в XVIII столетии, причем этот термин и его производные у разных европейских народов имели свою собственную судьбу, свои собственные коннотации. Французы избрали слово «Lumieres», которым обозначили атмосферу эпохи, движение чувств и идей. Немцы прибегли к неологизму «Aufklarung», подразумевавшему абстрактный интеллектуальный демарш. Их примеру позднее последовали англичане, предложив понятие «Enlightenment». Итальянцы и испанцы вначале пользовались словами «lumi» и «illuminati», «luz» и «ilustrados», а уж затем ввели в оборот «Illuminismo» и «Ilustracion». В любом случае все эти слова содержали одну и ту же метафору — образ света, пробивающегося сквозь тьму. Свет во все времена символизировал добро, добродетель и знание, а тьма — зло, порок и невежество. Если поначалу речь шла о просвещении светом религии — постижении божественной истины, то затем на первый план выдвигается другой свет, о специфике которого мы можем судить, например, уже по названию посмертно опубликованного известного текста Декарта — «Разыскание истины посредством естественного света, который сам по себе, не прибегая к содействию религии или философии, определяет мнения, кои должен иметь добропорядочный человек относительно всех предметов, могущих занимать его мысли, и проникает в тайны самых любопытных наук» (1701).

В начале 1780-х годов в Пруссии разгорелась полемика о сути Просвещения и его пределах. В 1780 г. по инициативе Фридриха II Берлинская академия наук и изящной словесности объявила конкурс на тему «Полезно ли для народа обманывать его, либо вводя в заблуждение, либо оставляя при ошибочных заблуждениях?» Победителем был признан математик И. Кастильон, который пришел к следующему выводу: «Учитывая существующий моральный и культурный уровень народа, обман его либо же оставление его в неведении относительно намерений, целей и поступков власть имущих является морально правильным при условии, что действительно служит причиной его счастья». Эта тема получила развитие на страницах журнала «Berlinische Monatsschrift». Новый виток полемики спровоцировала редакционная статья И.Э. Бистера о возможности гражданского брака для людей «просвещенных» и необходимости церковного оформления брачных уз для всех остальных. За статьей Бистера в декабре 1783 г. последовала возмущенная реплика берлинского пастора И.Ф. Цёльнера. Придерживаясь вполне «просвещенных», но умеренных взглядов, Цёльнер сокрушался по поводу прискорбного падения нравов и распространения безбожия под влиянием французского образа мыслей, прикрывающегося именем Просвещения. В примечании к своему тексту пастор сформулировал знаменитый вопрос «Что такое Просвещение?» В сентябре 1784 г. на него ответил «немецкий Сократ», основоположник еврейского Просвещения — Гаскалы — М. Мендельсон, который подробно проанализировал понятия «Aufklarung», «Kultur» и «Bildung». Он считал, что последнее аккумулирует в себе первые два и означает такое развертывание человеческих способностей, которое «не сводится к чисто интеллектуальным моментам» (Aufklarung), но нацелено на целостное становление человека и общества. При этом именно «Aufklarung», по его мнению, призвано было научить человека должным образом пользоваться свои разумом. Эту мысль независимо от Мендельсона развил И. Кант, который в том же журнале опубликовал в декабре 1784 г. свой не менее знаменитый ответ на тот же вопрос. «Просвещение, — писал Кант, — это выход человека из состояния своего несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине. Несовершеннолетие есть неспособность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого». Причина несовершеннолетия по собственной вине «заключается не в недостатке рассудка, а в недостатке решимости и мужества пользоваться им без руководства со стороны кого-то другого. Sapere aude! — имей мужество пользоваться собственным умом! — таков, следовательно, девиз Просвещения. (…) Если задать вопрос, живем ли мы теперь в просвещенный век, то ответ будет: нет, но мы живем в век Просвещения». Суть Просвещения и одновременно его задачу Кант видел в постепенном развитии свободы мысли, которое, воздействуя на «образ чувствования» народа, постепенно подготовило бы его к «свободе действий» и оказало бы благотворное воздействие на «принципы правительства». В любом случае Просвещение представлялось Канту скорее сложным процессом, полным противоречий и далеким от завершения, чем неким набором готовых постулатов, вполне поддающихся однозначному определению. Не случайно Ю. Хабермас и М. Фуко считали определение Канта одним из высших проявлений рефлексии Просвещения.