Замечено, что к каждому более или менее значительному писателю прицепляется обычно какое-нибудь ходячее меткое определение сущности его творчества, каковое определение в литературном «паспорте» писателя является как бы его званием. К Чехову быстро прилепилось: «певец сумерек». А вот относительно Есенина до сих пор решить не могут, что он собственно такое: «певец деревни», «поэт Москвы Кабацкой», то ли — «певец Руси уходящей», и сколько еще этикеток приклеивают к Есенину. И все это в некоторой мере верно, но — верно не до конца. Кажется, только одно определение полно и непререкаемо останется за ним: Есенин — поэт безнадежности и самоубийства.

С самых юных лет, с самых ранних стихов и до трагической смерти поэта — во всех его произведениях чорной нитью проходит мотив безвыходного отчаяния.

Недостаток места не позволяет нам выписать все соответствующие строки и строфы (Мы проследим только «Избранные стихи»[1], «Березовый ситец» и «Москву Кабацкую»:

«Чистоты сердечной» не удержал. В убийство или самоубийство, так или иначе — чорная гибель.

Далее идут чрезвычайно примечательные строки:

Полюбить тоску. Есенин, как поэт, именно полюбил тоску и безнадежность. Раз появившись в его стихах, эта тема развилась, окрепла, овладела всем творчеством поэта и, наконец, им самим. И отказаться от нее он уже не может. Она чем то прельстительна для пего; он ее, сам не всегда это сознавая, — любит.

Мир Есенину кажется неприветливым и чужим. Смерть — блаженный исход «к неведомым пределам» —

С каждым годом, с каждым стихотворением, все темнее и неприятнее жизнь, все страшнее неизвестный преследователь:

Чорный враг — кажется Есенину — подстерегает поэта на каждом перекрестке его пути. И поэтому — что жизнь? Она не нужна и призрачна, хотя бы потому, что она более призрачна, чем тоска и отчаяние; вся жизнь — как дым.

Радость жизни для Есенина — «дым». Поэтому смерть, гибель кажутся ему единственной реальностью.

Это — приговор самому себе. Этот приговор был бы несправедлив, если бы Есенин крепко и по-настоящему пожелал другого. Но этого сделать он не смог.

Он не сумел разглядеть той жизни, которая могла бы повести его по другому пути. А та жизнь, которую он видел, жизнь Москвы Кабацкой, жизнь в беспросветном разгуле — всякому, не только Есенину, показалась бы «дымом» и «тленом» — «ржавой мретью», как пишет Есенин в одном «кабацком» стихотворении:

И вот, щуря и суживая глаза, Есенин увидел только «продрогший фонарь», на котором в «стужу и дрожь» можно повеситься.

Необходимо отметить, что самый образ чорной могилы, темноты, появился в стихах Есенина задолго до написания поэмы «Чорный человек»,

Перед нами, например, сборник стихов Есенина «Березовый ситец». Достаточно просмотреть внимательно весь сборник, чтобы почти на каждой странице наткнуться на образы, из которых впоследствии должен вырасти Чорный человек.

Чорная жуть — это тот первородный хаос, который в последующих стихах постепенно примет форму и вид Чорного человека, обличителя и преследователя. Недаром же, после «Чорной жути» сейчас же идет двустишие, выражающее самоосуждение, самобичевание.

Тема смерти, как и тема самобичевания, живет в стихах Есенина давно. Чорный человек, читающий «мерзкую книгу» книгу над поэтом,

еще не появился. Но в «Береговом ситце» читаем:

И все кругом рисуется поэту в мрачных кладбищенских образах:

Все природа хмурится и почернела:

(«Москва Кабацкая», Ленинград, 1924 г.).

(Кстати, в беседе со мной Есенин подтвердил, что надо читать «насопил», а не «насупил», как ошибочно напечатано в издании «Круга»). И вслед за этими «чорными» строчками такое нервическое всхлипывание:

Э. Крепелин[2] замечает о настроении больных Корсаковским психозом (сильная степень алкогольного психоза):