Его пока послушный Годунову старший сын гнал войска на Рыльск. Там окопались изменники - князь Григорий  Долгорукий -Роща и Яков Змеев. Оба не сдавались, передавая Мстиславскому:

- Служим царю Димитрию.

         Согласный         орудийный залп с городских стен подтвердил воровскую клятву.

         Оценив неприступность стен, Борисовы воеводы отступили зимовать в Комарницкую волость. Ставка была в Радогостском остроге. Туда скоро явились от Годунова эмиссары с полком подкрепления. Окольничий Петр Шереметьев и думский дьяк Власьев потребовали возобновления военных действий.

         Войско заволновалось. Холод, голод, задержка жалования, стесненность размещения злили людей. Повиновение заколебалось. Лазутчики Димитрия лазали между избами и палатками, подговаривали воинов переметнуться. Некоторые заговорили, что Борис и Димитрий имеют равные шансы царствовать. Прав тот, кто более платит.

         Не дожидаясь полнейшего войскового разложения, Федор Мстиславский, Василий Шуйский и Петр Шереметьев повели полки на отложившиеся Кромы. И вот в Великий пост восемьдесят тысяч Борисова войска три недели осаждали и не способны были взять крепость, где закрылись шесть сотен донцов с атаманом Корелою.

         Цинга мучила московитов. В день присылки Борисом обоза с провиантом и лекарствами все, оставив посты, бросились к телегам, боясь, что не хватит. Под шумок через пепелище в Кромский острог с пятью сотнями казаков пришло сто возов хлеба от Димитрия.

       8 марта в Путивле схватили трех монахов от Бориса. Они лазали среди отступников, распространяя манифест, обещавший прощение бросившим Лжедмитрия. В палатах на троне, назвавшись Димитрием, сидел в порфире поляк Иваницкий. Он вопросил приведенных иноков, знают ли те его. Монахи воскликнули:

- Ты, во всяком случае, не царевич Димитрий.

         Иваницкий рассмеялся и велел монахов пытать. Двое терпели, молчали. Третий признал, что имеет яд на самозванца. Некоторые из его совета с ними в сговоре. Были названы два имени. Димитрий отдал изменников толпе на самосуд.

         В тот же день Димитрий писал Патриарху и Борису. Первого он убеждал благодарно признать его, второму обещал прощение и монастырь за добровольный уход с престола.

         В самой Москве умножались доносы. Заткнуть сплетникам рты на торгах не умели. Сикофантов не хватало. Пыточный приказ не успевал пытать. Руки палачей требовали роздыха, устав резать болтливые языки, де, истинный с войском уже в Коломне. Скоро Борису конец.

         Борис требовал Шуйского в Москву. Трясся с ним в Углич. По дороге который раз заставлял повторять, что случилось в Угличе. Василий полз подолом плисового кафтана по бархату скамьи, отодвигался в угол мягкорессорчатой берлины,  тоскливо отворачивался на безрадостную низину, обросшую редкими безлистными  деревьями.

         Первая супруга Шуйского – княжна Елена Михайловна Репнина была тогда серьезно больна, Господь готовился прибрать ее годом позднее, когда Годунов поставил Василия Ивановича разобраться в Угличской трагедии. Маем месяцем Шуйский приехал с окольничим Андреем Клешниным. Опросили людей. Одни говорили, что видели, как царевич зарезался в падучем припадке падучей, другие предполагали, что по-другому смерть отрока наступить не могла. Отчего же, видя младенца упавшего, не поспешили оживить, перевязать кровоточащую рану? Ребенка нашли не в конвульсиях, но мертвого, истекшего кровью. Те же самые люди, под крестом показывавшие, что  наследник сам зарезался, терзали как убийц Борисовых стражей, дьяка Михаила Битяговского с сыном Данилой и племянником Качаловым, к Димитрию приставленных. На глазах матери убили дружку – сына царевичевой мамки Волоховой. Отца – Волохова толпа рвала на части. Этот тоже был обязан ходить за Димитрием Иоанновичем по пятам. Но мать царевича? Нагая в отчаянии неистовала, благословляла самосуд. Била подозреваемых, рвала волосы. Требовала сажать на кол, резать, побивать каменьями боком к обслуге и охране царевича причастных. Не виноваты были дядья после обедни разъехавшиеся, племянника на пороге терема с ножичком играть оставившие. Кормилица Тучкова-Жданова показала: она не отходила от Димитрия. Тыкала на синяк,  след  оглушившей  на берегу палки. Уже тогда Годунову стало ясно. Исток преступления в небрежении. Наследник был в тягость окружавшим, дядьям и матери. А ведь их будущность зависела от сего сладкого проростка! Шуйский на месте разобрался с беззаконием незнатных. Толпу, терзавшую Битяговского, его родню  и челядь, наказали примерно: казнили петлей, резали языки за  ложь. Наказанных набралось две сотни. Тела Битяговского и товарищей, кинутые угличским народом в яму, вынули, отпели и предали земле православным обрядом..

- Так,- Борис ежился. – Кормилицу с мужем ты привез в Москву.  Здесь созналась?

- Я вывез ее, чтоб не смущала народ про удар в темя. Дальше она одно – ничего не видела, не помнила. В Москву поначалу я привез и Нагих, и  вещуна Мочалова в ковах. Окромя Михайла Нагого никто на убийство не указывал. И он-то чуял сердцем…

- Ты-то видал мертвого царевича?

- Как же! Пять дён отрок лежал льдом обложенный в погребе церкви святого Спаса.  Василий Щелкалов читал покойному царю Феодору, Царствие ему Небесное,  патриарху Иову и тебе свиток заключения. Митрополит Крутицкий Геласий тогда еще встал и сказал: «Да будет воля государева! Мы же удостоверились несомнительно, что жизнь царевича Димитрия прекратилась судом Божьим. Михайла Нагой и Андрей Мочалов  со злыми вещунами – виновники самосуда над невиновными. Их дело разбирать земским властям. Мы – святители молим Всевышнего о царе и царице, тишине и благоденствии народа». Нагих разослали,  Марию Нагую постригли в монастырь в Выксу (близ Череповца). Углич не успокаивался, гудел слухами. Большую часть жителей вывели и населили  сибирский город Пелым.

- Я и колокол, бивший в набат на самосуд, сослал в Тобольск, - безрадостно признал Годунов. Лицо его раскраснелось. Синие  и багровые жилки вздулись на крыльях носа. Голубая вена на виске, обращенном к Шуйскому, пугающе пульсировала: то спадала до пустоты, то наливалась кривым узлом. – Клешнин-то, ездивший с тобой, после следствия подался в иноки, да скоро умер. Чего-то давило.

- Ничего его не давило. Блажь!

- Но ты думаешь, что самозванец Григорий Отрепьев?

         Шуйский поежился. Стащил с крючка серую  соболью шубу. Накинул на грудь, не тревожа государя. Не мог он высказать  сомнений. И эта недоговоренность угнетала Бориса.

          Гонцы за гонцами скакали к Годунову: самозванец собирает силы. Трон в опасности. Уже без голода требующие хлебных раздач бездельные толпы толкуют о природном государе.

- Конечно, я не природный! – вскричал Годунов Шуйскому. Тот-то был Рюриковичем. – А когда последний здравый природный, Иоанн Васильевич, двенадцатилетних невест себе выбирал, хорош был – природный! Помню, и ты, Вася, не забыл: длинный, на негнущихся ногах,  нос – клювом, седые патлы дыбом стоят, глаза ввалились, идет по дворцу, и малолетки в половину его роста - за ним. Я ему девственниц приводил. У них сиськи были как прыщики. Впору выдавливать! Природный развратник - царь!

- Мы при Иоанне Васильевиче Казань, Астрахань и Полоцк взяли. Сибирь приросла, - вступился Шуйский.

- А при мне города вдоль Украйны не росли?! Я народ  не питаю? Денег не даю? Длительным миром мне страна не обязана?

         Шуйский не говорил главного: как не тужься Годунов, не превозмочь ему заслуг развратника и…

- Опричника! Убийцы!

         Юность Шуйского прошла при Иоанне. Папаша, дядья были живы. И сладко свербили молодые кости.

- Как сейчас вижу тебя с молодым Мстиславским, на коленях его просящих разрешить вам, первой знати, жениться. Не дозволил!

- А ты, Борис, дозволил? – вырвалось у Шуйского. – Первина моя скончалась, а после могу я жениться.

         Годунов смолчал. Да, он запретил Шуйскому второй раз жениться. У Иоанна научился давить семя в зародыше.