Грушкавец сидел на пустой нагретой солнцем бетонной трибуне и, невольно вспоминая далекий мир детства, не мог понять, что с ним сейчас происходит.

Недавние обиды, злоба и зависть, от которых его аж колотило, — все это стало таять. Но новые тревоги и новая боль, заполнявшие душу, не утихали.

Что-то очень важное накатывало на Грушкавца, и его надо было понять и осмыслить. Самому, наедине. Без умных книг, без рукописей Мулярчика и даже без самого Мулярчика с его скандальными сенсационными статьями. Может, даже — вопреки тому, что было написано в книгах, статьях, что слышал он когда-то на лекциях.

Но что же это было?

Гонимый какой-то непонятной болью, Грушкавец снова поднялся и пошел — туда, где за оградой стадиона шумели высокие сосны с подсохшими вершинами, где находились, как говорили люди, насыпанные холмы 1812 года. Их называли Батареями… Ибо здесь, говорили, сильно поколотили Наполеона с войсками. Там же, на Батареях, среди сосен находился роддом. Скрытое соснами трехэтажное здание появилось перед Грушкавцом неожиданно. Как-то инстинктивно он стал обходить его, ибо все, что происходило в этом здании, было для Грушкавца не то что неприятным, а — как бы здесь точнее сказать? — тем, чего не хотелось бы знать. Роддом — в одном этом слове было что-то такое, от чего Грушкавцу, как и многим мужчинам, хотелось быть подальше…

Но здание стояло, яркое от новой побелки. Под окнами толпились мужчины, одни молча смотрели в окна, другие что-то выкрикивали. Почти в каждое окно высовывались женщины, некоторые даже на подоконниках уселись. Одна такая красавица, сидя на подоконнике, молча и задумчиво смотрела вдаль, будто не замечая толпившихся внизу. Внутри здания на первом этаже орала женщина: «А-а-а, а-а-а!..» Когда она замолкала, слышалось, как плачет дитя — тоненько, пронзительно.

Грушкавец обошел роддом и неожиданно услышал звонкое и протяжное:

Грушкавец аж подскочил от этой припевки. Повернулся лицом к зданию. Пела та, сидевшая на подоконнике. Сразу же из соседнего окна высунулась другая женщина и, не обращая внимания на мужчин, ответила другой частушкой.

Даже здесь концерт устроили… Бесплатный…

Плюнул Грушкавец себе под ноги и дальше подался…

Что же это такое: человек?.. И плачет, и скулит от боли, со смертью и небытием всю жизнь в прятки играет, но — смеется как ни в чем не бывало…

А может, как раз в этом и есть проявление силы и величия человека, и поэтому сейчас, когда из всех закоулков полезли, посыпались на человека всякая нечисть да хула, когда люди по собственному желанию и дурости бросились раскапывать могилы и в который уже раз ворошить истлевшие кости предков, налаживая над ними судилище в интересах сегодняшней выгоды и нынешней справедливости, которые завтра обернутся еще большей несправедливостью и, возможно, прольются еще большими реками крови, той самой крови, которую пролили наши предки, когда каждый день чувствует человек, как, пугая скорым исчезновением, загоняют его в вечное рабство, что ему остается?..

За что человеку ухватиться? Где и в чем искать духовную опору?..

Что же теперь делать человеку?..

Батареи, на которых стояли высокие сосны, переходили в ложбину. Грушкавец вышел на берег Березы. Подошел к самой воде, опустился на траву, уставился на воду — туда, где некогда стоял деревянный мост, по которому березовцам было удобно ходить из старой части в новую. Но однажды прикатили на машинах ушлые киношники, снимавшие фильм о войне, и подорвали мост, теперь только обгоревшие сваи торчали из темной воды…

Смеркалось. Солнце закатилось за Батареи, а когда — Грушкавец так и не заметил. Небо все больше затягивалось синевой, и вскоре даже звезда заблестела. Надвигалась ночь, но холода не чувствовалось. Грушкавец нагнулся к воде и потрогал ее рукой — теплая… Подумалось: если окунется, легче не станет. Была бы вода холодной, как лед, тогда можно было бы…

На другом берегу Березы, за широким лугом, затянутым редким седым туманом, загорались огни березовских хат и уличных фонарей. Оттуда все громче слышался знакомый гул: гу-ууу…

Вдруг к Грушкавцу пришло ощущение собственной беспомощности в этом мире… Если разобраться, что он, человек из районки, может сделать, что значит он в огромном мире, где столько бомб и ракет, где переплелись дипломатические и недипломатические связи, где мафия и войны?

А ведь столько лет учился, если со школой посчитать, лет шестнадцать будет, много читал и читает, мечтает стать знаменитостью, чтобы на него все пальцем показывали и говорили: да-а, это тот самый Грушкавец, который некогда в районке работал, а нынче, смотри, в люди выбился… Но — не это главное, не это… Блажь все это.

А что же тогда главное для Грушкавца Ильи Павловича, который не имеет международных связей, не причастен к мафии и не собирается убивать ближнего?

О-о, как болела голова у Грушкавца, когда он неподвижно смотрел на темную воду и чувствовал, как тянет, тянет его туда!..

Вспомнились старые родители, которые доживают век свой в деревне и к которым он до сих пор стеснялся возить своих образованных друзей, ибо родители были малограмотные, со скрюченными, черными от работы пальцами, которые трудно уже отмыть…

Снова вспомнились беспечное детство, односельчане — смешные и беспомощные, какие-то несчастные, никому до них и дела нет, с них можно только недоимку истребовать или штраф наложить…

И вдруг жалость захлестнула Грушкавца. И все остальное, что до нынешнего дня казалось важным, без чего, думалось когда-то, и жить невозможно, показалось таким смешным и мелочным…

Чем более сгущались сумерки, тем умиротвореннее становился Грушкавец. Глядя то на далекие березовские огни, которые все плотнее окутывались туманом, то на белые звезды, густо высыпавшие на небе, Грушкавец заплакал. Ой как давно он не плакал. С самого детства, когда слезами легко и начисто смывались с души все беды и обиды. А потом, вымахав почти на метр девяносто, набрав килограммов сто, стыдно стало плакать.

И чего это он, большой и сильный человек, лил слезы, ежели спросить?.. Никто ведь его не обижал, оплеух никто не отвешивал. Ну, а что статьи в республиканских газетах печатали, что обдурили его… Да ну их, эти статьи!.. И Мулярчика вместе с ними, коли на то пошло…

Не потому плакал Грушкавец Илья Павлович, не потому.

[7] SETI[8]

Получив приглашение, напечатанное на фирменном бланке, я в назначенное время пришел к зданию Академии наук. Думал, что заседание будет проводиться там: или в большом зале для пресс-конференций, или в одной из научно-исследовательских лабораторий, где нам ясно покажут и докажут, что аномальные явления — реальный физический процесс, который, наконец, получил научное объяснение. Как это часто бывает, все оказалось иначе. Всех журналистов, сверив по списку, посадили в автобус с зашторенными окнами и куда-то повезли. Примерно через час нас высадили в каком-то дворе, огражденном высоким бетонным забором — видимо, это был двор закрытого научно-исследовательского института по изучению аномальных явлений.

Нас, журналистов, снова сверили по списку и, предупредив, что фотоаппаратурой здесь нельзя пользоваться, провели в здание, в небольшой конференц-зал с круглым столом в центре. За столом уже сидели члены комиссии по аномальным явлениям. Нас, приглашенных, усадили отдельной группкой на заранее приготовленные стулья.