- Так, и правда, лучше, - сказал нищий, вместе с Виолой оглядывая результат своей работы.

Она понимала, что сейчас должна поблагодарить его, но слова почему-то застревали в горле. Благодарить она привыкла свысока, и понимала, что так скорее оскорбит, нежели отблагодарит его.

- Тебе нравится? - спросил нищий, наконец, взглянув на Виолу.

Она кивнула.

Их глаза встретились, и Виола поняла, что говорить не обязательно - то, что она не сумела высказать словами, оказалось, легко и просто передать взглядом.

- Еще какие-нибудь пожелания будут? - спросил нищий.

Виола покачала головой, отводя глаза.

Расставляя кухонную утварь по полочкам, она ругала себя за то, что мысленно продолжает называть его нищим, ведь тогда ей и себя стоило бы называть нищенкой или женой нищего, но привычка укоренилась глубоко, и отказаться от нее было трудно.

Как же тогда ей называть его, продолжала думать Виола, усаживаясь за шитье. Горшечник, муж, Гвидо?

У нового стула обнаружился один недостаток - на колени падало слишком мало света от очага, чтобы шить. Виола отодвинула стул и уселась прямо на дощатый настил. Она шьет рубаху для мужа, подумала Виола, вырабатывая привычку. Но ведь он тоже вслух никак не обращается к ней, вдруг пришло ей в голову. А мысленно? Интересно, как он называет ее, когда думает - герцогиней, женой или Виолой? Или, может, тоже каким-нибудь обидным прозвищем? Она перевела взгляд от шитья на мужчину за гончарным кругом.

Не так давно, начав шить рубаху и прикидывая на глаз ее размер, Виола обнаружила, что удобнее всего разглядывать мужа, когда он занят работой. Во-первых, сосредоточившись на работе, он не обращал внимания на то, что она на него смотрит, а во-вторых, работая, он откидывал волосы от лица, так что его легче было рассмотреть. В остальное время он словно прятался за прядями спутанных волос, и Виола подозревала, что борода ему нужна для той же цели. Когда волосы не мешали, становились отчетливо видны темно-карие глаза с угольно-черными ресницами, черная, четкая линия бровей и нос с горбинкой.

Виола затруднилась бы сказать, хорош он собой или нет, ей не нравилась его борода, но одно она готова была признать - глаза у него красивые.

Утром Виола снова собралась в торговый ряд. Там в перерывах между торговлей, она уже привычно болтала с Симонеттой или разглядывала остальных горшечников и проходящих. Виола больше не боялась быть узнанной и уже привыкла к тому, что периодически кто-нибудь из покупателей замечал ее красоту и начинал угодничать в попытке сбить цену. Вот и сегодня, услышав:

- О, да это же та самая красавица! - Виола нехотя оторвалась от поделок Джанино, чтобы поднять глаза на покупателя.

Граф Урбино, соскочив с лошади, остановился перед ее лотком.

- Ваша светлость, - поклонилась она.

- Красотка, куда же ты исчезла? - спросил Урбино, удерживая лошадь на поводу. Как и раньше, граф был разодет в парчу и увешан драгоценностями сверх меры. Такие щеголи всегда вызывали у Виолы насмешку. Вот и сейчас, оглядев его, она улыбнулась краем рта.

- Могу спросить вас о том же, ваша светлость.

- Нет, какова! - граф Урбино взмахнул рукой, увешанной перстнями.

- Если не желаете ничего покупать, лучше посторонитесь - ваш конь распугает мне всех покупателей.

- Святые угодники, я готов скупить весь твой лоток, если ты согласишься прогуляться со мной, красавица!

- Убавьте свою прыть, граф, здесь продаются горшки, а не права на прогулку со мной, - осадила его Виола.

- Что же в таком случае, мне сделать, чтобы заслужить такое право?

- Боюсь, граф, вам ничто не поможет.

- Тебе совсем не жаль несчастного влюбленного? - пылко воскликнул Урбино.

- Не слишком вы похожи на влюбленного и менее всего - на несчастного, - ответила Виола, насмешливо скользнув глазами по разодетой и упитанной фигуре кавалера.

- А так? - Урбино приложил руку к сердцу и изобразил страдальческое лицо. У него был такой забавный вид, что Виола не могла не рассмеяться.

- Я сгораю от страсти, а жестокосердная смеется, - полушутя обиделся граф.

- Так найдите себе менее жесткокосердную, - посоветовала Виола.

- Но ведь другой такой нет! У кого еще есть такие дивные глазки, щечки, губки?! А косы? Клянусь, если одеть тебя в парчу и шелка, ты затмишь даже прославленную герцогиню Миланскую!

Виола громко расхохоталась, услышав, как ее сравнивают с ней же самой. Раньше, скорее всего, она бы испугалась, что ее узнали, но теперь ей было просто смешно.

Обиженный таким внезапным приступом веселья граф Урбино недоуменно смолк.

- Разве вы когда-нибудь видели герцогиню, что сравниваете меня с ней? - спросила Виола, отсмеявшись.

- Разумеется, видел. Я сражался на турнире в ее честь, - гордо ответил граф.

Множество таких графов, баронов и рыцарей, что ломали копья во славу ее красоты, она даже не пыталась упомнить. И надо же, этот тоже. Интересно, сколькие из них, заманивая на сеновал какую-нибудь крестьянку, говорили потом, что она красивее самой герцогини Миланской?

Виола снова рассмеялась.

- Наверное, многих женщин вы сразили наповал такими речами, ваша светлость, но смиритесь - меня среди них не будет.

- Что ж, не удалась быстрая атака, приготовимся к длительной осаде, - ответил граф, вскакивая на коня. - До завтра, моя красавица!

Виола покачала головой, глядя в след умчавшемуся щеголю. Давно она столько не смеялась. Он словно вернул Виолу в те времена, когда она еще царила в герцогском дворце в Милане.

- Вертихвостка, - донесся до нее завистливый голос Лучии.

Улыбаясь, Виола пожала плечами, но обернувшись, натолкнулась на осуждающе-внимательный взгляд Симонетты. Реакция Симонетты была ей неприятна. С некоторых пор Виола поняла, что Симонетте нравится нищий, нравится так, как женщине может нравиться мужчина. И если бы не было ее, Виолы, Симонетта наверняка дала бы ему это понять более явно, чем сейчас. Они примерно одного возраста и, вполне возможно, она была бы ему неплохой женой. Но Виола есть, и чтобы там не думала Симонетта, она вовсе не кокетничала с Урбино и не собиралась изменять мужу. И мысль о том, что кто-нибудь насплетничает ему о сегодняшней беседе, не доставляла ей радости.

Виола не чувствовала себя виноватой. Она не сделала ничего, что было бы предрассудительно. И не собиралась этого делать в дальнейшем. Брачные обеты, принесенные в Миланском соборе, не были для нее пустым звуком. Как бы она не относилась к мужу, соблюдать их, для нее было делом чести. Сознание этого оставалось тем немногим, в чем она была по-прежнему уверенна, и Виола не собиралась лишать себя этой уверенности.

Ей трудно было примириться с собой после разочарования, заставившего ее плакать на берегу реки. Вернуть самоуважение оказалось непросто. Ночь за ночью она вспоминала все, что происходило в Милане и после, и пришла к выводу, что нищий был прав - поступай она иначе, она не была бы собой. Да, она оскорбила Неаполитанского короля, но разве он в ответ поступил с ней благородно? Вовсе нет, и это лишало ее всякого раскаяния по поводу сказанных слов. Сожалеть о них лишь из-за постигшей ее затем участи, было бы малодушием.

Сожалеть во имя отца и брата она тоже не могла. Теперь она понимала, что они навсегда отказались от нее, от своих чувств к ней во имя внешнего благородства их рода и благополучия Милана. От ее слов и поступков в Милане никто и ничто не пострадало, за исключением, быть может, надежд отца и гордости брата, но то были чувства, не связанные с ней, такой, какой она была на самом деле.

На самом деле она была совсем другой Виолой, нежели казалась окружающим или даже себе самой. Многое в ней оказалось мнимым - благородство, храбрость, гордость. Многое - неожиданным и неприятным - упрямство, себялюбие, малодушие. Она не знала, как примириться с этой новой Виолой, за что ее уважать. Эта Виола работала в трактире, попирая свою гордость, брала чужие деньги без зазрения совести, была напугана, жестока и озлоблена. И все же, в глубине ее души билось что-то трепетное и важное, что-то рвущееся на свободу и заставившее ее плакать на берегу реки. Но, самое главное - человек, который видел и знал эту Виолу, почему-то не находил ее отвратительной. А если кто-то другой мог относиться к такой Виоле хорошо, то и она сама могла. На большее у нее просто пока не хватало сил.