В мастерской царил хаос, бородатый старик-хозяин был занят изображением сцены поклонения волхвов и никак не отреагировал на их появление, из трех подмастерьев, старший говорил с Гвидо, второй - подросток - спал на скамье, подложив под голову испачканную в красках ветошь, третий, самый младший, толок что-то в ступе, недовольно шмыгая носом.

- Ну, что, выбирайте, - обратился к Виоле старший подмастерье.

Он показывал ей краски одну за другой, называя свойства и цены. В большинстве случаев, краски стоили дорого, быстро убедилась Виола. Дешевыми были лишь простые цвета - белый и коричневый. Зато Виола узнала, что почти все краски не смываются, если их покрыть лаком. Сам лак показался ей похожим на оливковое масло с едким смолистым запахом. Он тоже стоил денег.

Они торговались о цене склянок с белой и коричневой краской, когда подмастерье, все это время чаще обращавшийся к Виоле, чем к ее мужу (Виоле был хорошо знаком этот эффект, производимый красивой женщиной почти всегда и почти в любом месте), вдруг предложил, чтобы в часть уплаты она согласилась позировать ему для образа Марии Магдалины. Образ должен был украсить один из церковных приделов, и Виола без колебаний согласилась.

Уже следующим утром Виола приступила к исполнению своей части обязательств по сделке. Подмастерье велел ей распустить волосы и задрапироваться в красный плащ.

- У меня зеленые глаза и золотистые волосы, красный плащ будет слишком ярким и безвкусным дополнением, - сказала Виола.

Подмастерье озадаченно посмотрел на нее, потом соглашаясь, кивнул и сказал, что на картине изменит цвет плаща.

Замерев в нужной позе, Виола наблюдала за работой живописца. Подмастерье быстрыми движениями рук, набрасывал образ на холсте, поднимая глаза на Виолу и вновь опуская их на холст. Он был хорош собой и молод, отметила Виола, почти ее ровесник. Кудри до плеч, которым позавидовала бы иная девушка, совершенная гармония черт, высокий рост и гибкая фигура. Пожалуй, она еще никогда не встречала мужчины, который был бы так хорош собой, нехотя признала Виола.

В последующие дни до, после и во время сеансов, Виола чувствовала, как взгляд Маттео (так его звали) становится все более выразительным - не просто взглядом живописца, переносящего на холст то, что видит, но все больше взглядом заинтересованного мужчины. Это негласное напряжение между ними, волновало и смущало Виолу.

- Завтра можно закончить пораньше и подняться ко мне, - сказал ей однажды Маттео, вытирая кисти после работы.

- Я замужем, - ответила Виола, внутренне испугавшись собственного быстрее забившегося сердца.

- Но ты хочешь этого так же, как и я, - немало не смутившись, сказал Маттео.

- Нет, - ответила Виола. - Это грех.

- Грех - не хранить верность в любви. Но к чему соблюдать пустые обеты?

- Что ты имеешь в виду? - спросила Виола.

- Такие вещи сразу бросаются в глаза. Вы с мужем почти не смотрите друг на друга, не прикасаетесь друг к другу. Влюбленные так себя не ведут. Так зачем тебе хранить ему верность?

- Затем, что он хороший человек, - ответила Виола, не найдя аргумента лучше.

Она торопливо покинула мастерскую и, вместо того, чтобы вернуться в торговый ряд горшечников, пошла к городским воротам, не дожидаясь, когда муж придет за ней.

По дороге в лачугу Виола размышляла, задаваясь нелегкими вопросами. Должна ли она желать того, что называется плотской стороной брака? Большинство девушек ее возраста желало. Виолино же поверхностное любопытство было удовлетворено поцелуями и рассказами более опытных дам при дворе, но гордость не позволяла опуститься до того, чтобы проверить эти рассказы на практике. Дочь герцога Миланского должна была быть безупречна во всем, в том числе, в том, что касалось замужества. К тому же, ни один мужчина не пробуждал в ней столь сильных чувств, чтобы она могла забыть о своей гордости и долге.

Гордость... как точно Гвидо угадал, что согласиться стать любовницей Урбино ей никогда бы не позволила гордость. И любовницей Маттео тоже, но в этот раз решение далось ей с куда большим трудом - ведь красавец-подмастерье был ей симпатичен.

Почему муж так и не исполнил их брак физически, в супружеской постели? После того, как их взгляды встретились пасхальным утром поверх его старой рубахи, Виола совершенно точно знала - он желает ее ничуть не меньше, чем все те кавалеры, что добивались ее благосклонности. Что же его останавливало? Боязнь быть отвергнутым? Но ведь таково законное право супруга, и она не смогла бы ему в этом праве отказать, даже если бы захотела. Да и, положа руку на сердце, не хочет она ему отказывать, призналась Виола сама себе, смущенно покраснев. Его физический недостаток не так страшен, чтобы мысли о близости вызывали ужас. Но она не знает, как быть, как дать ему понять, что отвращения, которое он вызывал у нее вначале, уже давно нет.

Не застав никого в лачуге, Виола отправилась на берег реки. Последние несколько дней Гвидо обустраивал на берегу печь, и она знала, что найдет его там.

Печь уже работала, обжигая посуду, - поняла Виола по жару, исходившему от нее, и довольному лицу мужа.

- Хорошая тяга. То, что надо, - сказал он, увидев Виолу.

По смуглой коже вдоль ключицы текла струйка пота, и Виола, как завороженная проводила ее взглядом, пока она не скрылась за развязанным воротом рубахи. Потом, опомнившись, подняла глаза к его лицу.

- Что-то случилось? Почему ты так рано?

В самом деле, почему? Виола мысленно ругнула себя за глупость. Не рассказывать же ему эту историю с Маттео.

- Решила посмотреть, как продвигается твоя работа, - сказала она, наконец, первое, что пришло в голову.

- А тележка где?

- Осталась в торговом ряду. Симонетта с Джанино за ней присмотрят.

Он ничего не ответил, но едва ли поверил.

- Эти уже готовы? - спросила Виола, указывая на ряд более темной, чем обычно, посуды.

- Да. Закончу со следующей партией, схожу за тележкой.

Что на нее нашло, спрашивала себя Виола, вернувшись в лачугу, чтобы заняться приготовлением обеда. Ко всему прочему она забыла купить молока, и это окончательно отрезвило ее. Было бы из-за чего переполошиться. Успокоившись, Виола не смогла объяснить себе, что заставило ее так бурно отреагировать.

Образ был почти уже закончен и, явившись в мастерскую, чтобы позировать в последний раз, Виола старалась казаться спокойной и невозмутимой. Маттео рисовал, не делая попыток напомнить вчерашнее, приблизиться к ней или заговорить. Пользуясь этим, Виола рассматривала его пристальнее, чем обычно, пытаясь понять, что же было в нем такого, что взволновало ее. Высокая, поднимающаяся двумя треугольниками вверх линия лба, говорила о том, что подмастерье рано расстанется со своей прекрасной шевелюрой. Неровные зубы, чересчур заостренный кончик носа - привычка искать в людях недостатки в этот раз сослужила Виоле хорошую службу - заметив их, она перестала воспринимать красоту Маттео как единое целое.

- Чему ты так довольно улыбаешься? - спросил он.

Виола ничего не ответила. Она уже знала, что победила.

По окончании сеанса, забирая склянки с красками, она сказала, взглянув Маттео в глаза:

- Верность, быть может, можно нарушить из-за любви, но не из-за желания. И ты слишком мало знаешь, чтобы судить о моих отношениях с мужем.

Расправив плечи, Виола вышла из мастерской и уверенным шагом направилась в торговые ряды.

Весь день она с нетерпением ждала момента, когда, наконец, сможет опробовать краски. Чтобы не расходовать много, Виола решила не покрывать посуду краской целиком, а лишь наносить линии, узоры. В ее распоряжении были белый и темно коричневый цвета, на рыжеватом фоне обожженной глины они смотрелись неплохо. Боясь, что рука может дрогнуть, Виола наносила узоры короткими линиями, образуя причудливые фигуры. Закончив расписывать миску, она показала ее работавшему за гончарным кругом мужу.