Палаточный городок, затихший на время послеобеденного отдыха — достаточно длительного, чтобы не работать на самом солнцепеке, — постепенно оживал. Мимо нас, возвращаясь с пляжа и с интересом разглядывая приезжих, потянулись стайки загоревшей молодежи, приехавшей в отряд на практику. Пора было отправляться и нам — впереди лежал длинный путь. Почувствовав это, Слава Панов, уже имевший собственное представление об археологии и до сих с интересом прислушивавшийся к разговору, поднялся с места и неторопливо направился к своей машине, готовясь еще раз внимательно осмотреть ее перед тем как запустить двигатель. Именно поэтому он и не услышал самого интересного, того, что хозяйка лагеря приберегла напоследок.

Просматривая как-то планы ташковских селищ, она обнаружила, что на разных памятниках устойчиво повторяется одна деталь: круг состоит из нечетного числа домов — девяти, одиннадцати, семнадцати, — а их общее количество на поселении всегда оказывается кратным двум за счет того самого сооружения, которое строители почему-то неизменно возводили на центральной площади. Что это — случайность или какой-то код, чудом прорвавшийся в конец XX столетия из бронзового века?

Догадываясь, что мыслители той эпохи, собственными руками возводившие под сводами сибирских лесов круглые полудеревни-полукрепости, не только стремились обезопасить свои общины от врагов и диких зверей, но еще и обеспечить их благополучие путем подчинения архитектуры неким магическим символам, она задумалась над тем, что могли означать для них чет и нечет. Возможно, как и ученью XX столетия, они рассматривали их как пару противоположных по своему значению понятий, которые не существуют одно без другого и в то же время поддаются воплощению в творениях их мозолистых рук. В таком случае они должны были символизировать вечное единство каких-то двух в корне разнородных начал, играющих в жизни каждой общины решающую роль. Но что они стремились увековечить, незыблемость каких установлении подчеркнуть?

Ответ на этот вопрос нашелся там, где его меньше всего искали. Однажды Ковалева обратила внимание на весьма любопытные результаты, полученные одной из ее учениц, изучавшей распределение по площади Ташково 2 фрагментов от одних и тех же сосудов. В результате анализа причин перемещения черепков был сделан вывод: керамический бой широко использовался членами поселенческой общины при изготовлении тиглей, пряслиц, орудий для обработки шкур, а также в качестве шамота (керамической крошки, добавлявшейся гончарами в глину для того, чтобы тесто для формовки посуды не было слишком жирным и не трескалось при ее обжиге). Горшков, обломки которых «расползлись» по разным жилищам и незастроенным участкам поселения, оказалось ровно 40. Один из них удалось почти наполовину собрать из фрагментов, обнаруженных в девяти разных домах. Значит, все они, как ранее и предполагалось, существовали одновременно. Удивление вызывал другой факт. Одна большая группа сосудов была собрана из черепков, найденных в жилищах западной части селища и рядом с ними, а другая — из обломков, встреченных в домах, стоявших на его противоположной окраине. Похоже, что обитатели одной половины поселка чаще общались друг с другом, чем с соседями, жившими напротив. Конечно, ни о какой ссоре между ними не могло быть и речи. Просто — вдруг осенило тогда Ковалеву — здесь должны были жить две разные группы людей!

Для того, чтобы подтвердить эту догадку, данных о «расползании» битых черепков по территории поселка было явно недостаточно. Поэтому она принялась за поиск других фактов. И они вскоре нашлись. Изучая хозяйственную специализацию обитателей Ташково 2, среди одиннадцати домов, образующих его «жилую стену», ей удалось выделить две цепочки противостоящих построек: одну из пяти жилищ, обитатели которых использовали наконечники стрел, копий и охотничьи ножи, и другую, включавшую шесть сооружений, где ни одного подобного орудия найдено не было. Самое поразительное заключалось в том, что речь шла о тех же самых, восточной и западной, частях деревни-крепости.

В который раз проверяя аргументацию сделанных выводов и не находя ошибок, Ковалева все больше убеждалась в том, что, дополняя друг друга, они складывались в картину, не узнать которую ни один из историков первобытности уже не мог.

Доклассовое общество нередко называют родовым по той самой причине, что именно род, или клан, т. е. коллектив кровных родственников, был его основной, наиболее прочной и устойчивой ячейкой. Именно в таком качестве впервые представил его научному сообществу в конце прошлого века американский ученый Льюис Генри Морган — один из основоположников классической теории эволюции первобытного строя. У современных сторонников универсальности родовых отношений в доисторическую эпоху есть и противники, но факт остается фактом — существование родовой организации или ее пережитки засвидетельствованы этнографами у огромного числа народов в разных частях Земли. Как производственный коллектив или экономически самостоятельная община род выступал далеко не всегда. Вовсе не обязательно его члены должны были и проживать все вместе. Принадлежать к нему можно было лишь по праву рождения, в зависимости от того, какой счет родства практиковался в обществе — материнский или отцовский.

Но что являлось непременным атрибутом рода, так это экзогамия — запрет его членам заключать браки между собой. И это правило незыблемо соблюдалось не только на протяжении первобытной эпохи, когда общество карало нарушивших его с еще большей жестокостью, нежели самых отъявленных, с нашей точки зрения, преступников. У многих народов брак экзогамен и по сей день. Ничем не обусловленная, на взгляд человека XX века, строгость наказания за нарушение этого табу — свидетельство того, что некогда оно выполняло исключительно важную для общества функцию. Возникновение экзогамии относят к такой глубокой древности, что в сравнении с нею весь период развития современных индустриальных цивилизаций может показаться одним мигом. В теориях, объясняющих причины появления этого обычая, недостатка не было. Однако со временем ученые сошлись на том, что у его истоков стояли два основных фактора: во-первых, стремление первобытных коллективов, еще не так далеко ушедших от сообществ животных и постоянно вынужденных вести борьбу за существование, в корне ликвидировать причины внутренних конфликтов на сексуальной почве и, во-вторых, подсказанная, быть может, самой природой возможность избежать этими коллективами — тогда еще немноголюдными и изолированными друг от друга пространствами мало обжитой планеты — гибельных последствий кровосмешения. В этих условиях нарушение экзогамии действительно выглядело как одно из тягчайших преступлений против общества. Спустя тысячелетия этот запрет, обросший множеством новых толкований, рассматривался уже как один из основополагающих законов, установленных обожествленными предками, а его нарушение каралось по-прежнему нещадно, ибо подрывало существующий на Земле и в Космосе Порядок. Всеобщность и универсальность табу, наложенного на браки между членами одного клана, приводили к возникновению разнообразных дуально-экзогамных структур — сначала союзов двух родов, члены которых являлись потенциальными супругами, а потом и более сложных общественных образований, например, племен, состоявших из двух экзогамных половин — фратрий, каждая из которых объединяла по нескольку кланов.

Тщательно проверив все выкладки, Ковалева уже почти не сомневалась в том, что на Ташково 2 проживали представители двух разных кланов, а само оно являлось поселением дуально-экзогамной общины. Будучи носителями одного и того же языка, одной и той же культуры, обе группы совместными усилиями вели хозяйство, обороняли свой поселок от врагов, но при всем этом осознавали себя как разные коллективы, поклонялись каждая своим предкам и… не мыслили жизни друг без друга, поскольку не могли вырваться из оков древнего табу. Каждый член общины знал, что только крепость связывавших оба клана брачных уз, нерушимая как союз понятий «чет» и «нечет», служит гарантией будущего их детей и внуков, а значит, и бессмертия собственной души, которой предначертано воплотиться в одном из их далеких потомков.