А Густав сидел и ухмылялся, сидел слишком близко к огню, поэтому нижняя челюсть у него отвисла и улыбка стала еще более зловещей. Улав понял, что если так будет продолжаться, то, когда станет совсем тепло, он окончательно сойдет с ума. Ведь тогда Густав совсем оттает и будет невыносимая вонь. Нет, такого Улав не потерпит в своем доме! Но как воспрепятствовать этому? - спрашивал он себя.

В один прекрасный день появился первый снежный воробей, и Улав понял, что пора что-то предпринимать. Ведь эта птица предвестница весны в Гренландии. Сезон охоты на песцов кончался, скоро вскроется лед и вернется "Голубой кит". Улава охватил смертельный страх, когда, в последний раз осмотрев капканы, он вернулся домой. Улав боялся себя, боялся Густава боялся этого привидения: ведь теперь-то Густав действительно превратился в привидение. Единственная разница между ним и привидением заключалась в том, что Густав не появлялся сам по себе, а Улаву приходилось его притаскивать. Но ведь когда Густав был жив, то случались тоже странные вещи; он мог заставить Улава делать такое, о чем тот и не помышлял, да никогда и не подозревал, что может так поступать. Да, необходимо до прихода "Голубого кита" избавиться от всего этого! Однако, как это сделать, Улав никак не мог придумать.

Вдруг его осенило - в голове молниеносно возник план: он понял, что надо делать, и знал, что другого выхода нет. Улав опять внес Густава в дом, усадил его, обошел вокруг стола и стал беседовать с ним, будто и не замышлял ничего дурного. Не удержавшись, он тайком усмехнулся, когда делился с Густавом своими планами на завтрашний день, но говорил об этом только для того, чтобы отвлечь товарища. Когда, по его мнению, прошло достаточно много времени, Улав сказал Густаву, что сейчас выйдет и принесет угля для печи. Ружье было, конечно, заранее выставлено наружу. Дверь осталась чуть приоткрытой. Это не играло роли - ведь Густав не почувствует сквозняка. А Улаву именно такая щель и нужна. Он уверен, что на этот раз сможет перехитрить своего напарника.

Улав очень осторожно прокрался обратно к дому, держа заряженное ружье наготове. Ему показалось, что прошло много времени, почти вечность, пока удалось просунуть в дверную щель дуло ружья и установить его так, чтобы Густав ничего не заметил. Он по-прежнему сидел в той же позе и рука его опиралась на стол. Он сидел почти спиной к Улаву, но все-таки Улав мог видеть его отвратительную улыбку, делавшую его непохожим на настоящего Густава Кракау.

Сейчас он действительно живой! И Улав был твердо в этом уверен, но теперь хватит, теперь действительно надо с ним покончить и - взвел курок. Целиться было трудно, он был слишком возбужден, и руки у него дрожали. Даже несмотря на то, что Густав мертв, это все же его друг и товарищ по охоте, а сейчас Улав должен застрелить его. И вот, когда он уже приготовился выстрелить, Густав шевельнулся. Опять оттаяла рука. Не так-то просто стрелять в человека, когда он двигается, но Улаву во что бы то ни стало надо избавиться от Густава. Вдруг Улава охватило страшное бешенство - ведь Густав сейчас, в последние секунды, пытается испугать его. И Улав выстрелил в своего друга.

В хижине раздался оглушительный грохот. Казалось, что весь затылок Густава снесло. Но теперь-то он был по-настоящему мертв и больше не возвратится к Улаву. Улав прекрасно знал, что ему никогда уже не придет в голову тащить в дом человека с простреленным черепом.

На этот раз он похоронил своего друга окончательно. Улав смастерил из деревянных ящиков крест, поставил его на могиле и почувствовал облегчение; он остался один, и ему не о ком теперь заботиться. Улав не тосковал по Густаву. Наоборот, чувствовал себя превосходно, ведь он не видел больше отвратительной усмешки, и больше не было безумной возни с покойником. Теперь его напарник мертв, это сущая правда; Улав очень горевал, но уж ничего не поделаешь. Спокойно и добросовестно он готовился к отплытию на "Голубом ките", ведь судно могло прийти в любую минуту.

На обратном пути Улаву не раз приходило в голову броситься за борт. Одно его удерживало - мысль, что тогда о нем подумают самое плохое.

Я прекрасно знал, о чем вы шептались, заключил Улав. И я был прав. Сначала я получил разрешение сойти на берег и вернуться домой, а через день пришли четыре полицейских и арестовали меня. Я не убийца, господин судья. Ведь я застрелил Густава, когда он уже умер. Я застрелил его, чтобы он оставил меня в покое. Я стрелял в мертвеца, чтобы защитить себя, поверьте, господин судья! Ведь это не запрещается законом? Так или не так? Ответьте мне!

Улава отвели обратно в камеру, и, возможно, в тюрьме кто-то назвал его убийцей, который застрелил своего лучшего друга. Этого он не мог перенести. Улав был всегда сильным и абсолютно честным человеком, но тут он не выдержал. Всю зиму он находился на грани помешательства, а ночь в тюрьме после суда доконала его - Улав сошел с ума.

Сделали вскрытие, оно подтвердило показания Улава. Врачи дали заключение, что Густав умер давно и успел замерзнуть задолго до того, как Улав выстрелил ему в голову. Невиновность Улава была полностью доказана; об убийстве не могло быть и речи, и судья заявил, что Улаву нельзя предъявить никаких обвинений.

Но было слишком поздно. Никакой надежды на выздоровление Улава не осталось. Он уже не понимал, что ему говорит судья. Улав стоял и рассуждал сам с собой. Его поместили в дом для умалишенных, и, по моим сведениям, он все еще там.

Улав был одним из тех сильных и прекрасных людей, которые великолепно могут жить на Севере, но которые не в состоянии справиться с тем, к чему они не привыкли с детства. Улаву не приходилось много читать, возможно он и вовсе не задумывался над целым рядом вещей и когда, наконец, встретил настоящего друга, он не смог примириться с его утратой.

Но, кто знает, может быть, та же судьба ожидала его, если бы он прожил свою жизнь в цивилизованных странах и его нога никогда не ступила бы на берег Гренландии...

Глава 5

ЖИЗНЬ ЗА ЖИЗНЬ

Я попытался перевести рассказ Семундсена эскимосам, но он был им непонятен. Эскимосы великолепно знали, что значит одиночество и полярная ночь и что они могут сделать с человеком, но все же многое из рассказа великана норвежца не укладывалось у них в голове. О полиции и судьях они не имели никакого понятия. В их стране преступление и наказание были частным делом; такие вопросы люди решали между собой.

Квангак, не так давно убивший другого эскимоса, не мог понять, зачем кавдлунаки, живущие в дальних странах, отправляются в Гренландию, если не могут жить в этих условиях. Да к тому же, добавил он, раз Кракау больше нет, то какая разница, убили его или он умер от болезни. Меквусак тоже не мог понять, почему люди подняли такую бучу по этому поводу. Он сказал: "Неужели не проще спросить человека, убил он своего товарища или нет? Ведь только Улав мог это знать и поэтому было бы достаточно задать прямой вопрос: ведь всем хорошо известно, что если человек говорит неправду, то он краснеет".

Приходится только удивляться, почему белые не видят, что цвет лица у человека, который лжет, меняется. Тебе следовало бы разъяснить им это, Питa, - сказал Меквусак, - тогда бы они могли избежать ненужных расспросов и всего другого; мы здесь свободны от таких вещей, так как в нашей стране людьми руководит разум.

Пятеро китобоев молчали, когда Семундсен закончил свой рассказ. Они стали готовиться ко сну, но Итукусук продолжал со мной беседовать. Я как раз думал, что у людей, живущих здесь, часто могут быть приступы безумия, но повинна в этом не только тьма. Дневной свет тоже бывает свидетелем внезапного нервного расстройства у людей, которые казалось бы с большим душевным спокойствием переносят бесконечные зимы. А разве в цивилизованных странах мало таких случаев?

Итукусук прервал мои размышления; он рассказал, что случилось здесь, в Пакитсоке, с отцом его друга Улулика, причем это произошло весной, когда было совершенно светло. Эскимосы, как правило, люди уравновешенные и обладают крепкими нервами, и если с ними случаются истерические припадки, то обычно не опасные. Однако старый Миуклук лишил себя жизни во время такого приступа. Он был здесь в пещере вместе с несколькими охотниками. Все легли спать, но внезапно проснулись оттого, что услышали пение Миуклука, стоявшего посредине пещеры. Его пение становилось все громче и громче. Никто не осмелился заговорить с ним; вероятно, в него вселился дух. Когда старик начал танцевать, а его пение перешло в дикие вопли, всем стало страшно. Наконец, Миуклук выхватил короткий нож, наточенный накануне, и стал размахивать им, выкрикивая, что намерен доказать, насколько остер нож и как он умеет им владеть. Старик воткнул себе нож в левое запястье. Хлынула кровь.