<tab>— Я не знаю его. Скорее всего, кто-то из полиции, — послышался голос слева. — Его нельзя убивать.

<tab>— Ерунда! Уже пятнадцать минут он в отключке, а никто не выламывает дверь! Он один! Что за бред ты ему читала?

<tab>— Это не бред, это стихи.

<tab>— Он очухался? — Меня трясут за плечо. — Эй, артист! Ты кто?

<tab>Я мычу в ответ, понимаю, что шевелить губами и челюстью невыносимо болезненно.

<tab>— Ты сломал ему челюсть, ублюдок!

<tab>— Выясню, кто он и что он знает, сломаю и хребет. Где-то есть его сумка! — И Тимофей выпрямился, встал с кровати, пошёл в комнату за сумкой Божены, в которой телефон, целлофан и нож. Улика и два средства для убийства.

<tab>— Как вы меня нашли? — низко наклонившись ко мне, прошептал Женька. Выбеленные, тонкие волосы упали ко мне на лицо. Я попытался что-то сказать, но не смог. — Вы ведь не один?

<tab>Даже если бы я мог говорить, то не стал бы отвечать. Ведь это значит убить надежду. Я полоумный идиот! Подозревал, что этот Тимофей опасен для своей «жены», и тем не менее пошёл один. Марек у окна напротив не в счёт. Он не игрок, он зритель. Он даже на свидетеля не тянет. Тогда надо, чтобы он снимал. Пусть этот урод убьёт меня на камеру. А потом Божена отдаст всё в полицию. Они догонят, они всё равно спасут Женьку. Он продержался полтора года. Осталось совсем немного!

<tab>Собираюсь с силами и выдыхаю Женьке в ухо слова:

<tab>— Надо в ту комнату…

<tab>— Что это? — иронично, но страшно произнёс Тимофей, вновь появившись в комнате. Он потрясывал кухонным ножом. — Это социальным службам для самозащиты выдают такое? А телефон… Пароль не подскажешь? — он вновь плюхается рядом с моим распростёртым телом в смешных колготках и подолом платья, задранным так, что становилось ясно, кто я. А я не тот, кто должен носить платья. Он хватает меня за шею, больно сжимает. Прислоняет к щеке холодное лезвие ножа. — Говори, уёбок! Кто ты, зачем пришёл сюда? Ну?

<tab>— Х-х-х-р-р… — И кровавый плевок в этого урода. Плевок этот мне стоил почти запредельных усилий, боли в скулах и удара под дых.

<tab>— Ах ты, ебучий пиздогрыз! Да я тебя твоим же ножичком кастрирую и хуй твой затолкаю в пасть!

<tab>— Эй! Не тут же ты будешь это делать! Мне тут ещё спать! — капризным тоном вскрикнул Женька. — Отстёгивай — и валите в комнату!

<tab>— Ева… — щёлкнуло что-то в Тимофее, он навалился на меня, дотягиваясь до Женьки, и жадно поцеловал его в губы. — Мы уедем не завтра, мы поедем сейчас!

<tab>— Но… — И он опять залепил губы «жены» поцелуем. Зарычал и сразу же занялся мной. Вытащил из кармана ключик, отстегнул мои беспомощные руки от колец наручников. Ухватился за красный ромб на трикотажном платье и поволок меня в комнату. У меня хватило сил сопротивляться, цепляться за матрац, ножки кровати, косяк двери, шкаф. Каждый раз получал по рукам, в бок. Тимофей шипел, что принесёт топор и пообрубает мои «отростки». Вот сейчас Мареку видно хорошо… может, не настолько ярко, как вечером, но всё равно пусть фотографирует. Сжать пальцы в кулак на правой руке не удаётся. Мобилизую левую и как смог, со всей злости и отчаянием костяшкой среднего пальца попадаю монстру в правый глаз. Тот взвыл, вспрыгнул, в очередной раз пнул меня, попал в пах. Уже даже не особо чувствую боль… непонятно, где больнее.

<tab>Тимофей вдруг побежал в коридор, стал остервенело потрошить коробку, скотч не поддавался. Он за меня. Встать не могу, могу только поднять левую руку и помахать Мареку. Женька орёт из спальни:

<tab>— Ты не можешь его убить! Не смей! Привяжи и оставь здесь, мы же всё равно уезжаем! Ради меня! Не смей!

<tab>— Я сделаю это ради тебя, ради нас с тобой, ради нашей семьи! — трубит в ответ маньяк. Я дотягиваюсь до лежащей игрушечной собаки, тащу её на себя. Зачем? Может, защититься хотя бы ей. Пачкаю игрушку кровью. Прижимаю её к животу.

<tab>Ублюдок наконец нашёл, что искал. У него в руках скальпель. Отец говорил, что такой скальпель самый большой, брюшистый. Женька увидел Тимофея в зеркало и заорал громче:

<tab>— Эй, он его сейчас убьёт, чего вы медлите? Пора! Эй! — это он моей мифической группе поддержки, отряду особого назначения имени Марека Юхновича. Он думает, что сейчас ворвутся люди в форме и «хэндэ хох!» — злодея к стенке, героя — к награде… прости, Женька…

<tab>Тимофей выхватывает у меня рыжую собаку и зачем-то вспарывает ей игрушечное горло. Наклоняется ко мне, и уже пахнет кровью, а с его бесформенных губ капает слюна…

<tab>— Неужели вы не видите! Он убивает его, кто-нибудь, помоги-и-ите! — орёт Женька, и со стороны коридора раздаётся грохот. Какие-то люди в форме врываются и скручивают урода, скальпель выпадает из рук прямо рядом с моей головой. Я слышу какие-то лающие крики, и среди всех приказаний, междометий и мата вычленяю одно предложение:

<tab>— Надо же, этот странный мальчик из соседнего дома оказался прав, спас человека…

========== Глава 7. «Залечь на дно в…» ==========

<tab>

<tab>

<tab>Чувствую себя Франкенштейном, сконструированным из кровоточащих кусков плоти. Страшно чешется спина и затылок. Локтевой сгиб опух от уколов иглы. И это ещё трубку изо рта вынули! Утка и кормление через трубочку сквозь стальные лигатуры скобы — развлечения номер один. В остальном: бесконечные тяжёлые короткие сны и идеально ровный белый потолок. Без единой трещинки для фантазии. Потолок. Бульон. Обтирание. Утка. Капельница. Душат во сне. Потолок. Лысоватый немногословный мужчина с перегаром осматривает швы и поправляет челюстную шину. Опять потолок. Настасья Петровна гладит Анеко, обе улыбаются. Тёмный потолок. Анализы. Жидкая каша. Смена белья. Утка. Шум в коридоре. Везут куда-то. Космический аппарат. Капельница. Потолок. Отец.

<tab>Отец совершенно не выдавал своего беспокойства. О чём-то серьёзно говорил с Сергеем Анатольевичем — моим хирургом, кивал головой, жал руку, хлопал того по плечу. Но я заметил это непроизвольное дёргание брови. Нервничает. Неужели дело так серьёзно? Неужели он не поговорит со мной? Да, я не могу говорить внятно, только мычу и вращаю глазами. Но он-то может! Но он простоял у окна полдня и, кажется, даже не смотрел на меня. Я ему более интересен как пациент, а не как сын. Сын у военного хирурга не может быть пи-пи-прости, господи… Ему легко отвернуться, а я не могу. Поэтому стараюсь смотреть в потолок. Зачем он приехал? Лучше бы мама.

<tab>Отец остался на перевязке. Теперь я знаю, что он профессионал, мой доктор и хирургическая сестра к нему как к богу: «А что вы думаете, Виталий Борисович? Каков прогноз, Виталий Борисович? Посмотрите, вот результаты МРТ…» Светило. Он не говорит со мной, я разбираюсь только в чеховских текстах, но не в чеховском ремесле. Не мужик.

<tab>Ночью потолок живёт своей жизнью. По нему двигаются кубические пятна под звук машин за окном. В соседней палате кто-то так храпит, что весь этаж послеоперационки раздражённо подсвистывает. Блядь… как хочется в туалет. Как хочется скинуть ноги с этого лафета и босиком по холодному полу пронестись до нормального унитаза, а не ждать унизительную процедуру с железной уткой под бёдрами.

<tab>— Ы-ы-ы… ы-ы-ы… — как же вызвать сестру?

<tab>Вдруг движение рядом. Сухие руки проводят по лицу. Отец. Он ночует со мной? Его лицо сурово, брови сведены, губы сжаты. Как будто недоволен. Он не спрашивает, почему я мычу. Убирает простыню, сгибает ноги в коленях, подкладывает клеёнку, ополаскивает судно в горячей воде и, подхватив моё иссечённое и избитое тело под крестец, подставляет посудину. Мне почему-то почти расхотелось в туалет… Захотелось рыдать. Как когда-то в детстве. Когда расшиб обе коленки и ладони, свалившись с велика перед самым камазом, и испуганный шофёр тащил меня за ухо к отцу для острастки. А я рыдал взахлёб непонятно от чего: то ли из-за боли, то ли жалко было поломанный велик, то ли отца боялся. Он тогда тоже хмурился и дёргал бровью. Нервничал. И не говорил ничего.