— Она пришла.

На пороге с непокрытым лицом появилась колдунья, вид у нее был торжественный, но добродушный. Зинуба, женщина огромного роста, с непомерными формами, выжженным, с татуировкой, лицом бедуинки — как раз такие наводят страх на горожан, — передвигалась крайне медленно.

— А вот и хаджа Зинуба, дорогие мои, — объявила она приветливым грудным голосом, в котором звучала медь. — Так что все будет как надо. Как вы себя чувствуете, тетя Садия?

— Хорошо, — отрезала та, положив конец приветствиям, грозившим продлиться до бесконечности. — Садись и приступай.

Зинуба без церемоний плюхнулась рядом со старухой.

— Ох, милая, дайте мне немного отдышаться. На улице сегодня настоящее пекло. Это и есть ваша золовка? — спросила она, кивнув в сторону мадам Ваэд.

— Она самая. Мать того молодого человека.

— О, господи, какая красавица! Ну вылитая голубка!

Мадам Ваэд молча уставилась на нее; слова колдуньи скорее покоробили ее, нежели польстили. «Эта заклинательница, должно быть, спесива и коварна», — подумалось мадам Ваэд.

— Зинуба, мы тебя позвали не для того, чтобы выслушивать твои комплименты. Начнешь ты, наконец?

— Ах, ах! Этим горожанам всегда не хватает времени. Или думаете, вам не хватит отпущенных дней? Бедняжки, куда вам столько времени?

— Хочешь знать, почему мы так торопимся? — еле сдерживаясь, проговорила тетя Садия. — Мы беспокоимся, как бы не принесло нашего молодого человека. Если он застанет тебя за твоим занятием, то выставит тебя за дверь, а заодно и нас.

Довод показался Зинубе убедительным, ей уже не раз приходилось попадать в щекотливое положение. Она сосредоточилась, посерьезнела, лицо ее стало бесстрастным, каким-то совсем иным. Мадам Ваэд с трудом узнавала в ней женщину, которая вошла в дом, переваливаясь с ноги на ногу.

Глухим голосом Зинуба распорядилась принести два сосуда, один с водой, другой с маслом, и печь с раскаленными угольями. Хейрия, сидевшая на корточках у двери, не стала дожидаться, когда обратятся непосредственно к ней, вскочила на ноги и бросилась исполнять приказание. Тем временем Зинуба засунула руку за пазуху и что-то вытащила оттуда в зажатом кулаке. Вошла служанка, осторожно внесла две блестящих миски и поставила перед Зинубой, Та начала в них всматриваться все пристальнее и пристальнее. Хейрия вернулась на кухню и вскоре появилась снова, на этот раз держа печь с раскаленными угольями. Отдала ее колдунье и отпрянула назад, уселась у двери, вся настороже.

Зинуба, не спуская глаз с мерцающих угольев, семь раз провела сжатой в кулак рукой вокруг печи. Потом то же самое в обратную сторону. После этого замогильным, чужим голосом заговорила:

— Соблаговоли выслушать меня, Аллах! Я, Камаль, абд-эль-Камаль, сын Селама, абд-эс-Селам, из семени Ваэдов, да не остановится на мне дурной глаз, да стану я привитой плодоносной ветвью.

После семи новых витков она стала выписывать круги в противоположном направлении. Всего она сделала семь раз по семь оборотов. Потом бросила в огонь то, что зажимала в кулаке; послышался сначала треск, затем резкое шипенье.

И Зинуба произнесла:

— Я бросила не соль, а глаз. Бросила в пламя, да поглотит огонь все зло.

Потом она поднесла к лицу один за другим пальцы руки, до той минуты сжатой в кулак, и, невнятно бормоча, притронулась к каждой фаланге большим пальцем. Скоро ее голос стал четче, слова заклинания яснее:

— Если зло исходит от твоей матери, соскочит оно с твоего языка; если от соседа — покинет твой дом; если от отца — перейдет к твоему врагу; если от сестры — выйдет из твоего колена; если от тетки — перейдет к соседке.

Резко оттолкнув печь, Зинуба придвинула к себе две миски, смочила указательный и маленький пальцы левой руки в масле и, стряхнув его в воду, сказала:

— Делаю это во имя Джебраила, Микаила, Исрафила и Азраила. Как рассеиваются и исчезают в воде эти капли, так же рассеиваются и исчезают страдания, невзгоды, порожденные дурным глазом, и освободится от них Камаль, абд-эль-Камаль, сын Селама, абд-эс-Селам из семени Ваэдов.

После этого она засунула правую руку в печь, вынула, зажав между пальцами, большие раскаленные уголья и погрузила в воду, над которой ворожила.

И сказала:

— Да благословит тебя Аллах!

Потом кивнула на миску с водой и головешки:

— На улицу.

От такого приказания служанку даже оторопь взяла. Она была не в состоянии ни шевельнуться, ни протянуть к плошке руку. Тупой ужас отпустил Хейрию лишь после грубого окрика тети Садии:

— Слышишь, что тебе говорят?

Нетвердой походкой Хейрия подошла к заклинательнице, усилием воли заставила себя нагнуться, взяла посудину и понесла во двор, держа как можно дальше от себя.

Мадам Ваэд смекнула, что с ворожбой покончено. Ее горло словно сдавило тисками, она была не способна даже слово вымолвить.

Несколько дней Камаль Ваэд не мог свыкнуться с новостью, которую узнал от тети Садии, чистосердечно, правдиво, в этом Камаль не сомневался, поведавшей ему о посреднике, что доставлял предназначенную для его матери манну небесную. В этот раз меньше, чем когда-либо, у него были основания не доверять словам тетки. Увы, все, конечно, так и происходило, как она говорит. То, что сама она замешана в эту историю, ничего не значило, было не суть важно. Но положение менялось, если в дело оказывался вовлечен такой человек, как Си-Азалла. Первый слабый просвет замаячил впереди, внося хоть какую-то ясность в то, что он вполне мог счесть заговором. Нельзя сказать, будто в глубине души он не ожидал в один прекрасный день столкнуться с неприятностями или, хуже того, с людской низостью. Но предчувствовать — одно, а ткнуться носом — другое, и эту разницу ему еще предстояло испытать на собственной шкуре. Предстояло теперь. Никакие уловки, лазейки уже не помогут, он не мог больше укрываться за щитом почти искреннего неведения.

Но какое-то мгновение Камаль все же колебался, не закрыть ли глаза на случившееся. Может, лучше взять и на все наплевать? Это ему не стоило бы никаких дополнительных усилий. Все вокруг, в том числе и самые близкие, самые дорогие люди, как ему казалось, одобрили бы такой его поступок, да уже и одобрили, молчаливо выражая ему признательность, как если бы Камаль его уже совершил. Не списывает ли общество все долги по отношению к себе тому из своих членов, кто достиг успеха? Долги Камаля оно, по-видимому, предало забвению. Он занимал подобающую должность, что подводило черту под всяким препирательством на этот счет.

Порыв, заставивший Камаля вопреки здравому смыслу и вопреки его же воле в следующее воскресенье отправиться к Си-Азалле, ему самому представлялся непостижимым. Но такие соображения его уже не останавливали; от результатов поисков, на которые он пустился, словно бы зависела его судьба. Но какого ответа он ждал? Над этим Камаль не задумывался. Как и над тем, что подстегивало его поступать именно так. Получалось, что толкал его к действию тот же неясный, но настойчивый голос, который других принуждал к молчанию. Прислушиваться только к нему. Значит, Си-Азалла! Человек, осыпавший его мать деньгами! Шутка из ряда вон. Хотя почему, собственно, и не Си-Азалла? Вот только откуда несчастный мог раздобыть такие суммы и на протяжении стольких лет, когда он сам еле сводил концы с концами, не в последнюю очередь завися от мелких подачек доброхотов. Камаль знал это лучше любого другого в городе: Си-Азалла, неисправимый в своей тяге к беспорядочной жизни, числился среди самых старых по времени приятелей Камаля, с которыми он водил дружбу до сих пор. Камаль познакомился с ним еще мальчишкой, учась в лицее, а ведь Си-Азалла в те годы был уже мужчиной; дружба при такой разнице в годах — вещь необычная, но и не такая редкая. Камаль точно не знал возраста Си-Азаллы — тогда он думал, что тому лет тридцать, то есть в два раза больше, чем Камалю. Он лучше многих мог судить о бедности Си-Азаллы еще и потому, что теперь сам иногда ссужал его деньгами. Но что в свое время свело их вместе? Несомненно, общее пристрастие к книгам. Несмотря на хроническое безденежье, Си-Азалле удалось (как он только исхитрился?) обзавестись уникальной в своем роде библиотекой французских и арабских изданий. Говорить по-французски он не умел, хотя и читал; выучился же читать Си-Азалла исключительно благодаря настойчивой усердной работе с книгами, которые он с такой любовью собирал, — ведь он никогда не ходил во французскую школу. Поэтому, кстати, он почти и не вмешивался в разговоры, которые велись на этом языке.