Придя наконец в себя, Си-Азалла сказал:

— Зайдешь? Ну и неожиданность!

— Да, мне нужно с тобой поговорить. У вас кто-нибудь есть?

— Никого нет.

— Тогда, пожалуй, зайду.

Си-Азалла посторонился, чтобы пропустить приятеля. Камаль перескочил через две ступеньки, ведущие с порога вниз, и оказался в прихожей, изгибающейся под прямым углом, Си-Азалла шел следом, но при входе во внутренний дворик он обогнал Камаля и пару раз кашлянул, чтобы женщины, окажись они поблизости, не попали им на глаза. Никого не встретив, они прошли в гостиную. Хозяин дома предложил Камалю сесть, потом, приподняв двойные дверные гардины, распорядился, чтобы принесли чай.

Камаль молчал.

— Выпьешь стаканчик? — спросил Си-Азалла, — Мы еще после завтрака чай не пили.

Камаль устроился на небольшом диване, хозяин же не садился. Он возбужденно ходил взад-вперед, словно не решаясь остановиться, хотя маленькие блестящие глазки смотрели теперь бесстрастно и невзрачному своему лицу он сумел придать спокойное выражение. Молча наблюдавшему за ним Камалю на мгновение даже показалось, что приятель пытается вспомнить что-то, ускользающее из его памяти, или, наоборот, пытается без особого успеха забыть о его, Камаля, присутствии.

— Садись, дорогой. Мне надо с тобой серьезно поговорить. Лучше уж тебе сидя выслушать меня. И потом, мне неловко, что ты стоишь.

Си-Азалла машинально опустился на стул.

— Сейчас ты без обиняков ответишь на мой вопрос. Это для меня очень важно, — сказал Камаль и, помолчав, добавил: — Во многом и для тебя тоже.

И вновь Камаль поглядел на приятеля так, будто хотел прочитать его мысли.

— Это очень важно. И серьезно, очень серьезно.

Си-Азалла ждал, не раскрывая рта. Молодой человек тоже умолк, задумавшись. То ли он размышлял о самом деле, то ли об уместности своего вопроса. А может, в последнюю минуту язык у него присох к небу и он все не мог решиться довериться приятелю? Время шло, а Камаль так и сидел, подперев рукой подбородок.

Металлический звук и вслед за ним дребезжание стаканов заставили друзей обернуться.

— Чай, — рассеянно проговорил Си-Азалла.

Он подошел к двери, нагнулся за медным подносом, просунутым под гардины; потом поставил его перед Камалем и стал заваривать чай. Налил себе сначала в стакан, потом опорожнил его в чайник, снова налил, снова опорожнил. Повторил так несколько раз. Попробовал золотистую жидкость. Камаль внимательно наблюдал за его движениями. Теперь чаю надо было дать настояться. Си-Азалла поднял голову и уставил на Камаля, отделенного от него лишь подносом, взгляд, полный смирения. Губы, упрятанные в лохматой бороде, произнесли:

— Это действительно я. Тебе сказали правду.

— Что?!

Камаль вскочил как ошпаренный. Си-Азалла продолжал стоять, опустившись на одно колено, перед подносом, не опуская, но и не поднимая взора. Он смотрел прямо перед собой.

— Что ты хочешь сказать?

— Я знал, настанет день — и ты потребуешь от меня объяснений. Я уже давно ждал тебя. Сейчас, открыв дверь, я сразу понял, что час пробил.

— Признайся, ты боялся этого.

— Да.

— Правильно боялся.

— Решив помочь ближнему, всегда взваливаешь на себя большую ответственность.

— Но ты виноват еще больше, ты совершил надо мной насилие без моего ведома.

— Я сделал это ради твоего же блага.

Речь Си-Азаллы звучала заученно-монотонно, бесстрастно, грусти в его голосе не было, но не было и надежды на понимание.

Камаль засмеялся.

— Ах, ты сделал это ради моего блага. Для моего блага пырнул меня ножом в спину.

— Клянусь богом, под которым мы все ходим… — пробубнил Си-Азалла.

— Ну спасибо! Думаешь, мы теперь квиты? Думаешь, твоя совесть теперь чиста? Строишь из себя невинность, мол, я как все? Нет, нет и нет! Слишком бы ты легко отделался! Верно, большую ответственность ты на себя взвалил. Ты меня угробил. Перед тобой мертвец. Мертвец, который старается теперь соотнести свои поступки с мертвой душой. Если я сохранил еще остаток души, если могу еще говорить, то лишь о деньгах, которыми ты меня замарал. Вот какое благо ты мне уготовил.

— Я сделал это без всякой задней мысли.

— Ты это уже говорил. Встань-ка.

Си-Азалла подчинился, на его нескладной фигуре вздулась рубаха. Камаль уставился ему прямо в глаза.

— Ты не мог действовать в одиночку. У кого-то еще рыльце в пуху. Кто он?

При этих словах бывший кожаных дел мастер бухнулся на колени и застучал руками о пол.

— Не могу тебе сказать, не могу.

— Подумай, Азалла, хорошенько подумай.

— Мне нельзя говорить.

Камаль схватил его за плечи и грубо тряхнул.

— Кто же тебе запретил?

— Нет, нет, не могу. — И тут же снова выдохнул: — Не могу… не могу.

Камаль махнул рукой, бросился к двери и, взметнув вверх гардину, выскочил из дома.

На улице он снова попал в пекло, но укрываться в тени не стал. Задумавшись, он шел медленно, с безучастным видом, не заботясь о том, куда несут его ноги, лишь смутно осознавая, что идет обратно по той же дороге, какая привела его сюда. Но, обнаружив, что снова очутился на Нижней улице, Камаль свернул к площади Мавкаф, затем по Аптечной улочке добрался до восточной стены медресе. На открытой площадке кафе он остановился и, поколебавшись, сел за столик. Это было одно из милых старинных кафе в мавританском стиле, каких осталось немного; о его бывшем, но уже слегка поблекшем великолепии свидетельствовала роскошная облицовка внутренних и внешних стен из синих керамических плиток, которая сверкающей поверхностью, арабесками поддерживала атмосферу свежести и безмятежности. Кафе, с тех пор как район значительно опролетарился, стало многолюдным, не утеряв, однако, ни своего очарования, ни изысканности. Несколько завсегдатаев, которые не смогли или не захотели отказать себе в удовольствии посещать именно это кафе, резко выделялись среди прочих посетителей — скромных ремесленников, рабочих, феллахов, грузчиков. Все принимали с благодарностью неожиданную в такой день прохладу, распространяемую по-весеннему зеленой листвой высоких платанов. Завидев официанта, Камаль заказал кофе по-турецки. Еще одна роскошь, которую теперь нельзя раздобыть в других заведениях города.

Он пил так медленно, такими маленькими глотками, что, казалось, не пил, а всасывал в себя кофе. Дюжина улочек, зеленых, розовых, белых, синих, кишела людьми, площадь никак не могла ими насытиться. Какие одеяния тут только не мелькали: шаровары, европейские наряды, бурнусы, потертые костюмы, перешитые из старого американского обмундирования, рубахи, матросские блузы, даже кафтаны; одни шли с непокрытыми головами, другие напялили феску, кто-то был в тюрбане, а кто-то в легком, завязывающемся сверху шарфе, были люди в картузах, бескозырках. И все это странным образом оставалось толпой, податливой, гибкой, бесформенной и однообразной, которая, разливаясь по улицам, прячет свое подлинное лицо. Шум над толпой напоминал голос человека, который грезит вслух, на ходу. Хаос слов, междометий, крики, обрывки песен, сменяемые смехом, воплями, — и вдруг нечаянно пробившаяся целиком четкая фраза — и снова хаотический набор слов, междометия, крики. Толпа распространяла запах тригонеллы, сушеных фиг, мяты. В поток вливались люди, прибывшие издалека (опаленные солнцем лица с ввалившимися щеками — феллахи), местные владельцы домов с внутренними двориками (розовощекие, приветливые, белокурые, или суровые, аристократического вида), обитатели рыночных гостиниц (небритые, заросшие дикой щетиной), служащие из административных корпусов, учреждений, жилищных контор (двуличные, высокомерные). Толпа двигалась под охранительной сенью вязов, платанов, каменных деревьев, заменяющей небо. Толпа, всегда одинаковая и всегда новая, бурлила. В ней зарождалось время.

Он расколется, сказал себе Камаль. Таких надо припирать к стенке, они сами этого добиваются. Я на него нажму. Мир вокруг постоянно замышляет недоброе, наступает на человека. Ему каждый день требуется порция свежей плоти. Заполучить ее для него пара пустяков. Клянусь честью — я не дам ему себя провести. Буду нападать, это и будет моей защитой, сделаюсь твердым как сталь. И ни капли жалости. Ни к кому. Они меня не пожалели. А то «я не могу! мне нельзя!». Ничего, сможешь, как миленький заговоришь. С ними нужна крепкая хватка. Пощадить их, так они вас не пощадят. Но прежде всего надо хорошенько рассчитать. Не ошибиться в планах, найти подходящий прием, использовать любой случай, любую возможность, все заставить работать на себя, чтобы достичь Цели. Им придется покориться. Пусть я не заслужу оправдания, пусть стена мрака сомкнется, загородив от меня стыд. Пусть заглушит она и мой голос. Пусть, лишенный голоса и слуха, я не смогу найти посредника, чтобы передать ему живое слово. Пусть задохнусь я под тяжестью всех бед, какие только есть на белом свете. Пусть разверзнется пропасть и я сгину в ней.