Я так и сказала Мишке:

— Ты мне не нравишься — я не хочу с тобой дружить. Я хочу дружить с Сережкой.

У Мишки стало совсем несчастное лицо. Он что-то сказал насчет душевной травмы на всю жизнь. А я ответила: «Подумаешь, Гамлет!..»

На другой день после этого разговора Сережка вызвал меня в сад. Была весна, пора цветения сирени, и наш сад был в белой и сиреневой пене. Я так обрадовалась, что сломала ветку самой красивой сирени — белой, персидской — и подала Сережке. Вот тут Сережка мне все и объяснил: сказал, что я девочка, совсем и не понимаю, что делаю. Он не может со мной дружить: я ему не нравлюсь, а обманывать он не может. И еще всякие серьезные вещи говорил, даже про то, что мне надо получше учиться.

Я обиделась, потому что я и так хорошо училась. И не виновата, что мне нравится Сережка. Пусть ему не нравлюсь. Сейчас не нравлюсь, а потом понравлюсь. Все это я сказала ему. И Сережка нашел мудрое решение — мы не будем дружить, но будем друзьями. То есть товарищами.

Это было почти победой, я гордилась собой. Но Ната меня побранила — я ей все рассказываю, а она мне не все. Считает маленькой, хотя разница у нас в два года.

— Девочка не должна первой предлагать дружбу, — сказала Ната.

— Но, — возразила я…

Ната не стала слушать. Она стала воспитывать меня. Словом, я поняла: девочка должна ждать, когда мальчишка сам скажет ей о дружбе. Я не согласилась — как бы тогда Сережка узнал, что я хочу с ним дружить?.. Но Ната сказала, что я просто девчонка и ничего не понимаю.

«И пусть не понимаю, — решила я. — Зато мы с Сережкой друзья, как товарищи».

Мне было очень хорошо с Сережкой. Ему со мной, наверное, тоже. Он все чаще уводил меня в парк, в лес, на пруд или в Москву, на шумные улицы. Мы говорили и говорили о своих учителях, о своих классах, кружках, вечерах. И о книгах, и о фильмах, А иногда молчали, продираясь сквозь лесную чащу или людской поток на московских улицах. Через дорогу Сережка вел меня за руку, как старший. Он так ко мне и относился — покровительственно, добро. Смотрел, чтобы кто ненароком не обидел, не толкнул, чтобы со мной чего не случилось.

А я любила дразнить его. То затеряюсь в гуще улицы — мне нетрудно, я маленькая. То нарочно повисну на суку, где-нибудь повыше, чтобы он меня спасал. То тонуть в пруду стану. Да мало ли чего можно выдумать! Сережа скоро понял, что я нарочно, но все равно волновался — озорство могло окончиться бедой. За эти проделки Сережка звал меня «вредной».

Летние месяцы пролетели. Пошли мы в школу, стали реже видеться. А я уже не могла без Сережки. Все на свете становилось неинтересным. Учились мы в разных классах. Он — в десятом, я — в восьмом. Стала я запускать уроки, стала неважные отметки получать.

Сережка ничего не говорил. Может, и ему без меня было теперь все неинтересно. Только стал он после школы приходить к нам, мы вместе уроки делали. Он — свои, я — свои. Только он успевал еще в мои тетрадки заглядывать: то укорит за грязь, то заставит заново задачу решать.

Сам он хорошо знал и математику и физику. Увлекался радиотехникой, занимался в радиокружке. И я за ним. Скоро мы уже вместе ходили в кружки, вместе выполняли его комсомольские поручения, читали одни книги. Ходили на каток или катались на лыжах.

— Сережка, — спросила я один раз, — мы с тобой еще дружим как товарищи?

В черных Сережкиных глазах пропали извечные смешинки.

— Нет, — сказал он серьезно, — я дружу с тобой как с девочкой.

Я легла на стол, на все тетрадки и книжки, чтобы лучше видеть Сережкины глаза.

— Я тебе уже нравлюсь?

— Да.

И покраснел, как девчонка. Я запустила руку ему в чуб — чуб жесткий, кудрявый, смоляной — и перевернула чернильницу на скатерть.

Сережка сказал маме — это он виноват, что испортил скатерть. А я почему-то промолчала, может быть, струсила немного. И потом, нравилось, что Сережка соврал из-за меня. Он и не соврал, он сказал полуправду — ведь из-за него я перевернула чернильницу. Маме я потом призналась и сказала, почему так получилось. Мама слушала внимательно — она всегда слушает нас внимательно, — но я видела, что глаза у нее смеются. У мамы глаза особенные: в них все видно.

И снова цвела сирень — белая и фиолетовая. В саду надрывались соловьи. Другой раз собственного голоса не слышишь. Где тут уснуть! А в окно заглядывает долгая, почти белая, как в Ленинграде, ночь. Да и нельзя спать, можно пропустить свет Сережиного фонарика. Нам не позволяют видеться. У Сережки ответственные экзамены, он кончает десятилетку. И мы встречаемся ночью. Потихоньку. Это даже интересней.

Я прыгаю через окно — из тепла постели в росную прохладу травы. Вздрагиваю. Но теплый Сережкин пиджак, накинутый на мои плечи, согревает. Мы беремся за руки и крадемся по тропинке вдоль дома, чтобы не разбудить папу и маму, чтобы не услышала Ната. В ее окошке почти всегда свет, она тоже кончает десятилетку и много занимается.

Мы пробираемся в конец сада, в беседку, поросшую высокой и густой сиренью. Садимся на низкой скамеечке рядом и говорим. Обо всем, что случилось за день, — у нас теперь так, мы все, до мелочи, пересказываем друг другу. Или мечтаем о будущем. Или забираемся в далекие звездные миры и спорим. Сережка считает, что люди обязательно доберутся до звезд. Я не совсем верю — ведь даже свет, у которого самая большая скорость, идет от звезд десятки и сотни миллионов лет. Но Сережка всегда переспаривает, потому что он умнее, он знает больше меня. И я горжусь, что Сережка такой умный и всезнающий.

Но иногда мы себя ведем, как первоклашки. Лезем через забор на чужие дачи за сиренью — в своем саду не хватает! Большей частью вылазки проходили благополучно, только раз на собаку налетели, и она прокусила полу Сережкиного пиджака, который был на мне. Совсем немножко, я заштопала — было незаметно. Один раз нарвались на хозяина. Он решил, что воры и закричал — караул!

А потом мы не знали, куда деваться с ворованной сиренью. Домой не понесешь — спросят, где взяли. Но однажды придумали — подкидывать в чужие окна. Пусть люди потом думают, что хотят, но это, должно быть, приятно: проснешься утром, а у тебя на окне охапка сирени.

В одну из таких ночей Сережка поцеловал меня. Помогал мне слезать с чьего-то забора и — поцеловал. Я заплакала. Даже не знаю отчего, мне нисколечко не было обидно! Даже стало так хорошо, будто выросли крылья, и взлетела я к звездным мирам, опередив скорость света, как предсказывал Сережка. Я еще не знала, что от счастья тоже плачут. И всезнающий Сережка тоже не знал. Он так растерялся, что еще раз поцеловал меня.

— Я тебя очень люблю, Оленька, — сказал Сережка.

Я размазывала по лицу слезы:

— Н-на-в-всегда-а?

Сережка поднял глаза к потемневшему небу. Я тоже. Над головами у нас горели неярким светом две звездочки, близко одна от другой.

— Вот когда эти звездочки перестанут быть вместе, тогда и мы расстанемся!

Я захотела уточнить:

— А сколько они еще будут вместе?

— Может быть, сто тысяч лет, а может, миллион миллионов лет.

Меня эта цифра вполне устроила.

Я по характеру такая — всегда счастливая. Не умею быть несчастной. А в ту весну от счастья просто не знала, куда деваться. Все в жизни было таким радостным, таким великим, что не умещалось во мне. Тихие подмосковные леса, прозрачный Быковский пруд, тугой запах сирени, соловьи и солнце, и моя необъятная любовь. Я не столько скучала по Сережке, сколько жалела — с утра до ночи за книгами. Скорее бы уже кончились его противные экзамены. В дни экзаменов я волновалась больше, чем он, и решила в эти дни встречать его у школы. А в остальные дни стала уезжать с утра в Москву, чтобы заполнить время, — бродила там по улицам. Сначала не обращала внимания где, а потом увлеклась. В Москве нет двух одинаковых улиц, двух похожих домов, двух одинаковых людей. То дом — махина, то — скособоченная избушка. То узкая средневековая улочка, то широчайший проспект. То скучный дворик-колодец, то яблоневый бульвар. В эти дни, пока Сережка сдавал экзамены, я познавала Москву. Полюбила ее и почувствовала себя частичкой Москвы. Я не знала раньше, что можно так нежно любить город.