Сержант заглянул в печку. Пламя облизывало промерзшие поленья, не поддававшиеся огню. Йозеф махнул рукой и, сгорбившись на чурбаке, углубился в чтение. Позже, когда все уже спали, Долина спохватился, что забыл закрыть на ночь оконца.

С нар доносилось дыхание спящих, храп, временами кто-то бормотал во сне. Конечно, двадцать пять молодых парней спят не так, как грудные младенцы, но Долина не обращал внимания. Эх, потолковать бы сейчас с товарищами со «Шкодовки»! Была там у него хорошая бригада, они ездили в Венгрию на монтажные работы и хорошо узнали, как бедствуют люди. Здесь ему так не хватает товарищей…

В декабре навалило столько снега, что работать в лесу стало невмоготу. Пленные были истощены, голодны. Властимил Барбора не успевал ловить рыбу на всех. Болезни расползались. Десять рублей, положенных за сажень леса, не мог выработать никто даже за месяц. Ганоусек превратился в скелет, у Шамы чирьи пошли по всему телу, так что теперь ему трудно было спать даже на животе. Один Долина уберегся от болезней, да словак Лагош отделался обмороженными ушами. Вши были у всех. У Ганзы на бедре образовалась язва, он лечил ее настоем из омелы, но рана не заживала.

Кадет Бартак, чтобы согреться и как-нибудь заслужить свои офицерские рубли, ходил валить лес вместе со всеми. Он противопоставил лесному заклятью яростное упрямство. К черту город! К черту офицерский лагерь во главе с полковником Апони! Два раза в неделю Войтех ездил в село Максим, чтобы привезти от экономки начальника какие-нибудь мази для обмороженных, лекарства против чесотки и чирьев, и это помогало ему рассеяться. С лесничим Андреем Николаевичем Артынюком Бартак беседовал не только о лесе, ибо Андрей Николаевич принимал чешского юношу, как своего. Вероятно, потому что Войтеха рекомендовала мать Андрея Николаевича. Экономка же Артынюка старалась досыта накормить молоденького кадета. Больше всего он любил яичницу с салом, и всякий раз она давала ему в дорогу сала и хлеба, а в полотняном мешочке — соли для рыбы. Знала, что Бартак всем этим делится с пленными, и, верно, потому давала щедрой рукой. Бартак это понимал и смотрел на нее с радостью. А что, интересно, она сделает, если он отважится обнять ее за талию? Марфа была красивой молодой вдовой егеря, и, когда она, бывало, брала Бартака за плечо, заставляя выпить рюмку водки, Андрей Николаевич ревниво фыркал в коротко подстриженную бороду:

— Не забывайте, он пленный!

Марфа смеялась ему в лицо.

— А вам-то что? Жена я вам, что ли? Ваша жена умерла от тифа, моего мужа убили австрияки в Тарнополе, отчего же вам не приходит в голову спросить меня, а не подумать ли нам о свадьбе? А до той поры я буду делать, что мне нравится, понятно? Вот захочу и полюблю нашего Войташу, я ведь ненамного старше его. Правда, Войтех Францевич?

Андрей Николаевич стучал по столу и, багровея, восклицал:

— Слыхал, Францевич? Не был бы я вдвое старше тебя, уж она бы меня из рук не выпустила, а так, язва, воображает, что и десятки мало за поцелуй!

Экономка гневно сверкнула темными глазами:

— И не стыдно вам так говорить при молодом человеке? Он конечно понимает, что вы просто бахвалитесь. Только вы бы, миленький, не бегали за каждой юбкой!

— Ну и бабы теперь! А все революция виновата, — кричал Артынюк. — Забрали себе в голову свободу… Ты знаешь, что Марфа Никифоровна газеты читает? И даже большевистские? Вот позову как-нибудь полицию… Ни к чему служанке образованность!

— Почему же ей нельзя читать газеты, Андрей Николаевич? — возразил гусар. — Образование полезно и для женщин. Марфа, покажите мне когда-нибудь, что вы читаете!

— Ох, дорогой! — вскричал лесничий. — Что это вам взбрело в голову! Такие бабы, как Марфа, подняли недавно в Диканьке бунт. Мужей у них на фронте поубивали, вот и некому было держать их в узде, бабы и взбесились. А откуда они набрались? Из газет да от одного двадцатилетнего жеребчика, красного комиссара. Парочку из них он сагитировал, и они пошли за ним, как стадо. Графа убили, графиню усадили в сани, мужик полузамерзшую ее довез до Чернигова. Только недолго они радовались — Центральная рада послала туда гайдамаков, те с них спесь-то посбили, а комиссара повесили на акации. Вы слышите, Марфа Никифоровна?

— Слышу, да вот думаю, что же это вы не все рассказали, — вызывающе засмеялась экономка. — Тогда уж доскажите, что в ту ночь, когда гайдамаки повесили парня нагишом и расползлись по хатам, где бабы в постелях прятались, ворвались в Диканьку красногвардейцы и переловили всех гайдамаков до единого — те даже штаны не успели натянуть. Потом их всех побросали в Десну. Вот так разделались с ними, по-вашему, глупые бабы из Диканьки.

Андрей Николаевич помрачнел. Налил водки, выпил. Мясистая его физиономия, обрамленная светлой бородой, набрякла. «Дурак», — подумал о нем Бартак и ласково поглядел на солнечную Марфу. Она приняла этот молодой взгляд как добычу и, не сказав более ни слова, вышла из комнаты. Лесничий этого не заметил, обхватив подбородок ладонями, он бормотал проклятия. Вдруг он поднял голову и пристально посмотрел на Бартака.

— Беги из этой страны, юноша, человеческое счастье ушло из нее окончательно. Гайдамаки — варвары. Если бы мы, русские, не принесли сюда немного цивилизации, люди бы здесь до сего дня жили как дикари, как во времена Хмельницкого. Говорю тебе, беги отсюда! Не будь я лесничим в казенном лесу, поступил бы так же. Пошел бы с тобой, парень. В Таганроге, у моей матери, иная жизнь, тебе бы там остаться. Ты мне здесь очень нужен, но я боюсь за твое будущее.

Андрей Николаевич, говоря, раскачивался на лавке из стороны в сторону, обвисшие усы прикрывали его кроваво-красные губы. Пальцы у него одеревенели настолько, что он не мог развязать кисет с махоркой. Войтех Бартак помог ему скрутить цигарку и зажечь ее. Артынюк что-то прохрюкал, глубоко затянулся — и глаза его заметно протрезвели.

— Собственно, в Таганрог тебе незачем, голубчик, можешь податься прямо домой. Приезжал ко мне из Чернигова губернский лесничий, говорил, пленных будто будут возвращать на родину в обмен на наших. Тогда я пошлю в лес наших хохлов.

— Они вам дороже обойдутся, чем мы, — заметил Бартак.

— А я не стану делать себе в ущерб, голубчик, ей-ей не стану. После войны у мужиков характер будет мягче, чем у твоих пленных, спасибо скажут, что дома останутся. Красные тоже о пленных заботятся — под видом, что жизнь вашу облегчить хотят. Предприятия и учреждения, где вы работаете, не должны мешать вам организоваться политически — понимаешь, политически! Ты кадет, без пяти минут офицер, тебя политика не касается, зато твои парни — им палец в рот не клади, откусят! А сержанты ваши, чех Долина и немец Вайнерт, смотрят на меня так, словно я большая сволочь, чем они сами. К счастью, организации пленных разрешены пока лишь в Московском военном округе, не на Украине, но скоро и до нас дойдет, а Центральная рада, конечно, согласится, чтобы вас выпроводили…

— Ваша песенка мне очень приятна, Андрей Николаевич, — засмеялся Бартак, — но не так-то быстро дойдет все это до нас. Уж вы об этом позаботитесь!

— Иди ты к черту, приятель, к самому царю всех чертей! О том, что у меня работают пленные, известно. И если не придут петлюровцы, чтобы отправить вас в Австрию, или красные, чтобы сделать из вас большевиков, то уж обязательно припожалует чешский легионер и мобилизует вас в Легию.

Артынюк вдруг замолчал, выкатив на гусара глаза. Мысли его ворочались тяжело, словно он вкатывал каменные глыбы на гору. Внезапно спросил:

— А почему ты еще не вступил в чешскую Легию, а? Или ты не патриот? Или ты больше венгр, чем чех, а, гусар? Сколько раз я об этом думал… Загадочный ты человек. Моя мамаша, правда, поет тебе хвалу, дескать, в лагере его притесняли венгерские офицеры, кричали — не место чеху среди нас! Однако старуха могла ошибиться, может, разум у нее слабеет. Скорее всего подкупили ее твои двадцать лет…

Бартаку хотелось как можно больше выведать у начальника, необычайно разговорчивого сегодня, и он сказал наудачу: