В ту же трагическую эпоху Ста дней, когда уже начиналась ватерлооская кампания, необходимо было во что бы то ни стало и быстро закупить большие количества материи, которые прежде закупались в департаментах l’Ourthe, Roer и des Forêts. Но теперь эта территория уже не была французской, и вот граф Дарю (замещавший военного министра) пишет министру внутренних дел, что хоть закупка в этих местностях теперь уже противоречит «принципам политики и экономии», но вследствие де чрезвычайных обстоятельств нельзя ли отступить от принципов и закупить что нужно в области Люттиха[19]. Министр внутренних дел не может самостоятельно решиться на такое попрание принципов и спрашивает (12 июня) Шапталя, в эту эпоху — «главного директора торговли и мануфактур». Шапталь высказался в том смысле, что, каковы бы ни были обстоятельства, принцип страдать не должен, что это вызовет со всех сторон основательные жалобы, и просьбу поставщика (о дозволении закупить нужный товар в Люттихе) должно отклонить[20]. Ответ этот был дан 20 июня 1815 г., через два дня после Ватерлоо.

Шапталь, бывший министром внутренних дел при Консульстве, в своих записках признает большие заслуги наполеоновской запретительной политики перед французской промышленностью. Он говорит, что «нарождающаяся промышленность» достигла процветания именно благодаря ограждению от всякой иностранной конкуренции, прежде всего от английской[21]. Шапталь склонен даже к самым восторженным выражениям, когда он говорит о «совершенстве», коего достигла промышленность при Наполеоне[22].

Следует отметить, что император видел содействие промышленности прежде всего и больше всего в обеспечении за ней свободного от конкурентов рынка. Удешевление производства отходило на второй план. Конечно, Наполеон считал преимущество машин перед ручной работой такой азбучной истиной, как то, что солнце дает больше света, нежели свеча[23]. Но потому ли, что все его усилия были направлены к полному исключению английской промышленности с континентальных рынков, а всякой иной, кроме французской, промышленности — с французского рынка, потому ли, что он не особенно боялся технического превосходства любой континентальной индустрии перед французской, только распространение технических усовершенствований занимало его мысль, по-видимому, меньше, чем можно было бы ожидать, судя по общему живейшему его интересу ко всему, что касалось промышленного преуспевания Империи.

Конечно, поощрялись изобретения, был обласкан Жаккар, обещались и выдавались премии, продолжались запрещения выдачи технических секретов. Статья 418 «Code pénal» грозит тюрьмой и штрафом до 20 тысяч за выдачу секретов производства данной фабрики всяким служащим на этой фабрике лицом постороннему человеку; притом, даже если тайна выдана была французу, живущему во Франции, все-таки тюремное заключение могло доходить до двух лет. Нечего и говорить, что с особенным жаром Наполеон поощрял именно такие изобретения, которые могли избавить Европу от необходимости покупать колониальные товары у англичан: обещан был миллион франков за льнопрядильную машину, так как она могла избавить от необходимости покупать хлопок; давались большие субсидии на устройство свеклосахарных заводов, чтобы они изгнали тростниковый сахар; поощрялись опыты извлечения окрашивающего вещества из вайды (Isatis tinctoria) (вместо индиго) и т. д.; и обо всем этом будет сказано подробнее в своем месте. Но что касается технических усовершенствований в старых отраслях промышленности, то к этому вопросу император относился с гораздо меньшей нервностью, чем к вопросу о монополизации рынка в пользу французской промышленности. Эта монополизация была корнем всех вопросов для него.

В заключение нужно сделать оговорку: у Наполеона было непоколебимое убеждение, что потребитель, народ, должен приносить жертвы только тогда, когда от этого выигрывает государственная казна и государство вообще, но ни в каком случае не тогда, когда эти жертвы идут на пользу тому или иному классу общества. И когда оказывалось, что иногда крайности протекционизма именно и идут во вред потребителю и не на пользу казны, то император выражал свое неудовольствие[24]. Но, вообще говоря, запретительная протекционная политика, по его воззрению, гармонически удовлетворяла и интересам государства и, в конечном счете, интересам народной массы, от которой требовались лишь временные, хотя и тяжелые жертвы.

Выяснив, как смотрел Наполеон на роль промышленности в государстве и на способ наиболее существенно содействовать промышленному развитию, мы должны перейти к другой черте его воззрений, выяснить которую не менее важно для правильного понимания дальнейшего.

Наполеон был императором, самодержавно повелевавшим не только во Франции, не только в стране, которую он получил во власть после 18 и 19 брюмера, но и в нескольких других странах, которые он непосредственно присоединил к Империи или за которыми оставил тень формальной самостоятельности, но где он либо считался главой государства сам, либо возвел на престол своих братьев, родственников и маршалов. Он, как известно, любил каролингские реминисценции, называл себя иногда «императором Запада». Смотрел ли он, смотрело ли его правительство на этот «Запад», подвластный Франции, как на нечто единое, целостное, что можно противопоставить остальной Европе? Когда Наполеон говорил о необходимости защищать промышленность от иностранной конкуренции, — какую промышленность он имел в виду и от каких иностранцев желал ее защищать?

У Наполеона была определенная скáла: на первом месте экономические интересы старой Франции (anciens départements, ancienne France, не всей Империи), на втором — Италии, а уж на третьем — присоединенных к Франции областей: Бельгии, Голландии, ганзеатических городов, Иллирии. Речь заходит о том, как будет доставляться левантийский хлопок во Францию? Через Милан и Венецию, чисто итальянские города, или через Триест и Фиуме, связанные с Иллирией? Наполеон, не колеблясь, становится на сторону первых и очень характерно это выражает: «… tout le bien qui en résulte pour le royaume d’Italie est utile à la France, et dans le fait Sa Majesté préfère que Milan et Venise gagnent plutôt que Fiume et Trieste parce que l’intérêt des ces deux premières villes est plus national»[25].

Этот национальный интерес Франции, близость экономических интересов любой страны к национальному интересу Франции, — вот обычный критерий для наполеоновских суждений и оценок. Иногда на второе место становилась вместо Италии другая страна, но на первом всегда оставалась старая Франция.

Чуть не в первом же заседании министров после Тильзита Наполеон забросал их вопросами: «Чего может желать торговля от разных государей Рейнского союза? Каковы наши нынешние торговые сношения с Италией? Почему фабриканты ситцев не снабжают мое италийское королевство? Чего можно пожелать от Испании, от Португалии?»[26]. Эта форма вопроса в высшей степени характерна («Qu’-t-il à désirer de l’Espagne? du Portugal?»). Она была прямо зловещей для Испании, для Португалии, для Рейнского союза, для всех стран, относительно которых Франции нужно было только успевать формулировать свои пожелания и претензии.

Когда я читал эти и другие документы, где Наполеон так зорко и ревниво отстаивает преобладающее значение «старых департаментов», «старой Франции» перед остальными частями своей Империи, то сами собой приходили на память характерные строки его мемуаров, продиктованных на о. Св. Елены, где он, говоря о жертвах своих походов, отмечает с удовольствием, что потери от войны 1812 г. были все же не так значительны, «как воображают», ибо «императорская армия… едва насчитывала 140 000 человек, говорящих по-французски», и вообще «русская кампания стоила старой Франции 50 000 человек», не больше, ибо остальные погибшие были немцы, итальянцы, голландцы, бельгийцы и т. д.[27]