Эти две дамы вели себя, как подруги, но в действительности каждая из них не испытывала к другой особой нежности. Приз, который они, две соперничающие красавицы, получили, не сблизил их. Диана ничуть не скрывала своего отвращения к протестантам, как и Анна — своего благоволения к ним. Но огонь все еще теплился под пеплом. Никто не мог вообразить себе, что печальная вдова однажды возымеет превосходство над блистательной куклой в замках, где Франциск гонялся за призраком своей любезной Италии.

Король не любил шумную зловонную столицу своего государства, архаичный Лувр, башню которого он только что приказал снести, Турнельский дворец, нагромождение строений без всякого стиля. Шамбор был символом и творением его буйной юности. Теперь разочаровавшийся странник, путешественник, вернувшийся в порт и ожидающий новой бури, построил себе небольшой замок Мадрид, напоминавший ему о беде, которой он избежал. Но чтобы утолить тоску по потерянному раю, получить все удовольствия раннего упадка, нужно было нечто большее. Нужен был Фонтенбло.

Россо приехал в 1531 году, Приматиччо в 1533 году; вслед за ними вскоре появился Бенвенуто Челлини. Созданием их гения станет «французская Италия», полная золота, драгоценных пород древесины, настоящего мрамора и его имитаций, аллегорий.

Ломбардские жилища, ставшие недостижимыми для того, кто их так любил, с их галереями, обычными и крытыми, с их садами, получили здесь второе рождение. Венецианский хрусталь наполнил их своим сверканием; на стенах зеркала — заменив старые куски отполированного металла — заняли свое почетное место между гобеленами с вышитыми на них фигурами, творениями Тициана, Брондзино, Андреа дель Сарто. Джоконда улыбалась Леде Микеланджело, Аполлон Бельведерский наблюдал за муками Лаокоона.

Тогда еще не устраивали больших балов, которые войдут в обиход при Генрихе III, но после охоты «маленькая толпа» дорогих Франциску людей веселилась вокруг своего господина, чередуя спортивные игры с религиозными спорами.

Власть, которой обладали тогда женщины, была немыслима в предыдущем веке. В их честь сражались полководцы, слагали стихи поэты и создавали свои творения художники. Дипломатические тонкости для них были так же близки, как и толкования Священного Писания. Ни один министр тогда не осмелился бы проигнорировать их интриги. Именно к ним молодые дворяне обращались с просьбами вывести их в свет, дать совет по поводу внешнего вида, помочь выработать характер.

Король радовался тому, что дофин Франции уже обзавелся любовницей, которой стала госпожа де л'Этранж. Со времени возвращения из плена старшие сыновья короля росли вне дисциплины, вдали от возможных тревог. Франциск хотел, «чтобы они насытились свободой и избавились от страха перед тем, что они пережили в Испании».⁵⁸ Результат оставлял желать лучшего. Только третий королевский сын, Карл, герцог Ангулемский, родившийся в 1521 году, пылкий и грациозный, стал копией того юнца, которого Луиза Савойская не осмеливалась упрекнуть в излишней горячности.

Дофин Франциск вернулся из Мадрида «мрачным и странным». Интересуясь литературой больше, чем оружием, он «предпочитал проводить время в одиночестве и желал, чтобы рядом с ним находились только те, с кем он ладит; большую часть времени он копался в земле и не хотел, чтобы его отвлекали».⁵⁹

Герцог Орлеанский совсем не был похож на своих братьев. Он скорее напоминал Людовика XII в неблагоприятный период его правления. Его таланты в верховой езде и в состязаниях, его сила в физических упражнениях — он прыгал в длину на расстояние вплоть до двадцати четырех футов — не могли скрыть его робкого поведения, его сумрачного вида. По словам венецианского посла Дандоло, многие придворные могли поклясться, что никогда не видели его смеющимся.

Король с обидой находил в нем черты характера, абсолютно чуждые ему самому: серьезность, прозаическую страсть к порядку, безразличие к искусству, умственную леность. От этого мальчик еще дальше углублялся в мир миражей, возникший во время заточения. У него был задушевный друг, Жак д'Альбон де Сент-Андре, сын его слуги, но этого не было достаточно для того, чтобы вернуть счастье его «душе, скорбящей по задушенным радостям его детства».⁶⁰ На праздниках, устраивавшихся при дворе, лишь только госпожа де Брезе как будто наполняла светом его слишком неясный взгляд.

Однажды вечером король пожаловался этой «верной» подруге на нелюдимость молодого принца.

Диана улыбнулась:

— Доверьтесь мне, — сказала она, — я сделаю из него моего кавалера.

Таким образом, она приняла решение, требовавшее большой отваги. Под предлогом услуги, оказываемой королю, она сможет теперь принимать почести от второго королевского сына, позволить ему носить свои цвета, обучать его «платоническому рыцарству».

Платоническое рыцарство, единственное, что осталось от средневековой «куртуазности», стало предвестником «Астреи» и изысков особняка в Рамбуйе.⁶¹ Оно обязывает дворянина полностью отдаться служению даме, не ожидая взамен ничего, кроме некой духовной близости. «Найти целомудрие в любящем сердце — это, скорее, нечто божественное, нежели человеческое», провозглашает в «Гептамероне» один из выразителей мыслей королевы Маргариты,⁶² но божественное должно быть целью именно благородной души. Плотские узы теряют всякое значение перед неземной страстью, объединяющей двух существ в царстве чистого духа. Именно такому чувству соперник Тристанов и Ланселотов посвятит всю свою жизнь.

Пребывание в Испании уже подготовило Генриха Орлеанского к предстоящему уроку. Он воспринимал его всерьез, как, впрочем, он воспринимал и все остальное, и Диана без всякого труда сконцентрировала его податливое воображение на этой химере.

Все это делалось так осторожно, что даже злые языки придворных не находили в этом темы для дискуссий. Супруга Великого Сенешаля не собиралась ни портить свою репутацию, ни заранее давать повода для беспокойства. Она никуда не торопилась, и не без основания. Упорная, своевольная, непроницаемая, она тихо продвигалась к никому не видимой цели

Переговоры о заключении брака между Генрихом Орлеанским и Екатериной Медичи, искусно проводимые на протяжении вот уже трех лет, завершились осенью 1533 года. Одиннадцатого октября Климент VII и Франциск I встретились в Марселе в обстановке особой торжественности, так как оба желали угодить друг другу. Они поселились в одном доме, причем их комнаты разделяла только одна дверь. Поэтому они могли «вместе посетовать на общие несчастья» и подготовить секретный договор, который, имея целью вернуть Валуа в Италию, привел к тому, что Италия проникла во владения Валуа.

Итак, все было решено, то есть король остался в дураках, а Екатерина получила возможность торжественно въехать в страну. Двадцать третьего сентября она появилась в Марселе верхом на иноходце, покрытом ярко-красной позолоченной тканью, в сопровождении двенадцати пышно одетых девушек, флорентийских пажей и папских гвардейцев.