Архиепископ Никанор Бровкович, автор «Воспоминаний бывшего альта-солиста», нападая на Помяловского и других авторов, вышедших из духовенства и сатирически изображавших поповщину в быту и обучении, приводит рассказ своего товарища, магистра духовной академии, одно время преподававшего в «бурсе Помяловского». В классе, где было 60 мальчиков, магистру никак не удавалось втолковать «греческую мудрость». Так тянулось до тех пор, пока он не прибег к помощи лозы.

— Да как вздул малую толику, — бахвалился магистр, — одного, другого: э-э-э, гляжу, пошла песня совсем иная! Откуда прилежание, откуда и дарование взялись! И отлично, братец ты мой, дело пошло. А то «вы, да вы» и пустяки выходят». Вообще «вспрыскивание посредством лозы по-староотечески» признавалось самой испытанной системой воспитания.

Однако система «вспрыскивания» совсем не давала таких идиллических результатов («прилежания и дарования»), которыми бахвалились бурсацкие воспитатели. Результаты были воистину трагические. Их изведал на себе Помяловский. О них рассказывают лица, которые далеко не склонны были к «обличениям». Даже в официальных историях духовной школы запечатлены следы варварской жестокости бурсацкого начальства.

Достаточно привести следующий знаменательный рассказ об инспекторе училища (где учился Помяловский), кандидате академии Адриане Колоколове.

Рассказ этот основан на жалобе дьяконской жены Д — вой в семинарское правление по поводу истязания ее племянника Колоколовым. Истязание вызвано было наветом одного из товарищей, утверждавшего, что племянник уговорил его (товарища) украсть у матери 50 рублей. Племянника решено было пытать: пять человек служителей и один чиновник секли мальчика, а инспектор Колоколов стоял ногою на шее своей жертвы; пытка продолжалась более двух часов, 500 ударов получил несчастный мальчик. Тяжело больного его увезли в больницу. Между тем оказалось, что кражу совершил другой питомец. Тетка стала требовать «законного удовлетворения» от семинарского правления. Но вместо этого получила следующее издевательски-садическое решение: ни в чем не повинного племянника после страшной пытки решили перевести в Петропавловское духовное училище, с угрозой об исключении, если будет замечен в подобных поступках. Это был далеко не исключительный случай, а бытовая повседневность тогдашней духовной школы, особенно низшей.

Об этом можно судить по книгам не только Помяловского, но и по другим «бурсацким» воспоминаниям. Знаменитый историк А. П. Щапов в своих воспоминаниях о бурсе писал: «Если бы дети бедных сельских дьячков и пономарей рассказали историю своего воспитания в духовных училищах, они бы открыли образованному свету чудеса физиологии и педагогики в истории воспитания и просвещения молодых поколений в России… Кто-то из знающих хорошо весь удушливый, убивающий процесс бурсацкого воспитания пробежал раз мысленно по духовным училищным бурсам и воскликнул: «Боже мой! и как еще живы эти сердечные остаются». Да, действительно, это — вопросительный физиологический факт».

Об этом свидетельствует и С. И. Сычугов, автор «Записок бурсака».

«В нравственном отношении, — говорит он, — бурса искалечила меня». Вспоминая, каким ласковым, правдивым, добрым, доверчивым мальчиком он вступил в бурсу, Сычугов указывает на страшную перемену, происшедшую в нем под влиянием школы. «В ней, — говорит он, — я стал скрытным, хитрым мальчиком, себе на уме, лживым, лицемерным, низкопоклонным, с камнем за пазухой, злым, мстительным».

Сыгучов не мало рассказывает и о розге как универсальном орудии просвещения в бурсе. «Драли нас— через одного палача с двумя обязательными держателями, драли в две лозы, драли слабо и жестоко, драли сухими, драли распаренными розгами, драли, наконец, с прибаутками и шутками, со злостью и издевательством».

Такова была обстановка и петербургской бурсы, того Александро-Невского духовного училища, в котором Помяловский «просвещался» восемь лет.

Итак, мечта о бурсе, как о вольном мире дружбы и товарищества, навеянная рассказами братьев, разбилась вдребезги с первого дня бурсацкой жизни. Счастливый случай скоро, однако, избавил Помяловского от издевательств. Узнав его, как брата старших бурсаков Помяловских, местный старожил Силыч взял Николая, прозванного уже Карасем, под свою опеку. Этого достаточно было, чтобы приостановить «шлифовку», которая доводила многих новичков бурсы до умопомешательства и смерти. Слабых своих товарищей бурсаки умели доконать, доводили новичка «шлифовкой» до белого каления. С отчаяния мальчик бросался жалобой к начальству, это еще больше усугубляло вражду бурсаков к новичку, отныне ставшему фискалом. А фискалов мучили беспощадно. Так было с товарищем Помяловского (выведенным впоследствии в «Очерках бурсы» под именем Семенова). Бурсаки замучили его пыткой, специально придуманной в бурсе, так называемой «пфимфой» Варварское изобретение это заключается в том, что горящую вату вводят в широкое отверстие «фунтика», а узкое отверстие вставляют в нос спящему. Густая струя удушливого дыма охватывает мозги жертвы; спящий бросается и мечется в невыносимых страданиях. Все это проделывалось не раз, и мальчиков замертво увозили в больницу. Избавленный от этих «забав», Помяловский подвергался еще более изощренным пыткам «начальствующих лиц» этой бурсы, ее педагогов. Четыреста раз Помяловский испытал жесточайшую порку. Чуть ли не каждый день он стоял на коленях, оставаясь без обеда. Он часто говорил о себе: «пересечен я, или еще не досечен? На сем месте у меня выросла слоновая кожа». В один из первых дней своего прерывания в бурсе, истерзанный пытками до предела, с налитым кровью лицом, со вздутыми на висках и на шее жилами, он уже в беспамятстве с остервеневшем бросился на своих мучителей. Пальцы его, вцепившись в волосы одного из них, закостенели. На шум вбежал учитель. Все отступили. Только Помяловский, вцепившись в бурсака, остался на месте. По приказу учителя новичка без разбора дела подвергают самой жестокой перке «на воздусях». Справа и слева свистят лозы, кровь фонтаном брызжет из тела, несчастного, нечеловеческий крик и вой оглашают бурсу.

Надолго после этого мальчик потерял способность соображать. Эти переживания вызвали страшный душевный надлом. Скоро случайно побывал в бурсе отец. Потоки слез полились из глаз новичка… С острой тоской он вспоминал родное селение, дом с садом, кладбище, семью, домашних товарищей, игры. Мерзость бурсы была прочувствована всеми порами тела.

Мальчик умолял отца взять его домой, не рассказав, однако, про ужасную порку. Естественно, что отец, не имея представления о случившемся, советовал «притерпеться». Мальчику ничего не оставалось, как переживать в одиночестве свои страшные обиды, все ужасы моральной и физической пытки. Мертвая безнадежность, глухое отчаяние легли на сердце Помяловского.

Ненависть к бурсе овладела всеми его чувствами. Пассивное страдание вызвало острое озлобление, оно распаляло воображение, в голове возникали фантастические планы мести. Все это переходило даже в галлюцинации. Мальчику стало казаться, что он совершает поджог бурсы. В ее подвалах от зажженной пакли горят уже костры. Вот-вот, и проклятые бурсацкие гнезда охвачены будут горящими языками; трещат, нагибаясь и падая, стены… разрушаются омерзительные классы… сгорают противные книги и учебники, журналы и нотаты, гибнут в огне начальники» и учителя, цензоры и авдиторы. Вот среди треста и грома разрушающегося здания слышатся вопли умирающих. Особенно громок стон учителя, так жестоко поровшего ни в чем не повинного ученика.

Сладострастным наслаждением сопровождаются у мальчика эти образы разрушения и гибели. Он весь в полугорячечном состоянии, нервы натянуты, как струны, пульс бьет девяносто в секунду, голова горит.

И вот в разгар воображаемой мести мальчик вспоминает, что и он повинен в жестокости; однажды он нечаянно подшиб камнем голубя. И теперь этот случай вызывает у него угрызения совести. Он мечется всю ночь, не смыкая глаз. Днем он насторожен, в каждом учителе видит зверя, смотрит на всех исподлобья, готовый к внезапному и незаслуженному удару. Сознание его угнетено необходимостью фальшивить, кланяться начальству и подчиняться диким капризам.