В комнате что-то упало и детский голос спросил:

— Папа, что это упало?

— Это я стол задел, — ответил Гаврилой. — Ты спи. Положи подушку на ушко.

— Папа, а почему ты плачешь?

Надо было уйти, но пол заскрипел и Белобров растерялся.

— Это у меня насморк, — сказал голос Гаврилова, — совсем заложило… Ты спи давай._ У меня чайник на кухне.

Дверь отворилась, и мимо Белоброва на кухню, тяжело дыша и отфыркиваясь, быстро прошел Гаврилов. Лицо у него было съеженное и мокрое. Он умылся, сел за покрытый газетами стол, обмакнул корочку в соль и стал жевать. Воздушная тревога кончилась, резко, на полуслове, включилось радио, Белобров прикрутил громкость.

— А мальчик-то не мой… — сказал вдруг Гаврилов и опять обмакнул корочку в соль. — Ни Женю не помнит, ни Лялю… а ведь мальчик большой, пять лет, должен помнить… И ни на меня не похож, ни на Лялю… Ничего общего, — он махнул рукой. — Раздевайся, чай будем пить, с шиповником. — Он пошел к плитке и стал смотреть, как закипает чайник.

В комнате что-то зашуршало и стукнуло. Гаврилов покачал головой.

— Еду ворует, — сказал он, — обещал больше не трогать.

— Если ты так считаешь твердо… — выдавил Белобров, но, что «считаешь», и что «твердо», он не знал.

— И что? — задавленным голосом крикнул Гаврилов и обернулся на дверь. — Если этот не мой, то мой-то где?! Вот вопрос… И кому мне посылки посылать? Может, самому лопать?! А этому что сказать? Извините, неувязочка, я не ваш папаша… Нет уж, я один, и он один.

И Гаврилов пригрозил кому-то невидимому пальцем.

В комнате опять заскрипело, Гаврилов ушел туда и вернулся с закрытой банкой.

— Перепутал, — он повертел ее в руках, — закрытая банка. Той нет.

Они долго молчали, Гаврилов вздыхал и гонял по столу корочку.

— Хороший мальчик, — неуверенно сказал он. — У меня, говорит, там ежик ушастый был… ну, в смысле, у них…

…Я достаю из-под кровати украденную открытую банку свиной тушонки, ухожу в щель между затемнением и балконной дверью, ем, ем, ем и смотрю в окно. Передо мной залив, по нему плывет баржа. Едет машина с плоскими синими огнями, идет человек. Где-то в квартире, наверное, на кухне, разговаривают. Я уже не могу есть, перед глазами у меня какие-то круги, но я все равно ем…

— Послушай-ка, Сашок, — вдруг льстиво говорит Гаврилов и включает в сеть лампочку в виде обклеенного газетой грибка, — у тебя глаз хороший, посмотри-ка в таком ракурсе, ну черт его знает, а? У меня губа оттянутая и у него… — И он застывает, напрягая шею, мученически задрав подбородок кверху.

— Дай тазик, дурак. — Белобров сам хватает из-под стола зеленый таз и быстро идет в комнату.

Я стою между раскладушкой и диваном на коленях, упираюсь жирными руками в тазик, икаю и плачу. Мне плохо и стыдно, меня тошнит, папа держит мне голову. Дядя Саша Белобров ногой вытаскивает из-под затемнения пустую банку.

— Может, Глонти привезти? — спрашивает мой папа.

Я не знаю, что такое глонти, я думаю, что глонти это клизма.

— Не надо глонти, — кричу я, — я больше не буду! — И икаю, икаю.

Всю жизнь я был похож на отца, даже уши у нас были одинаковые — как ручки у кувшина. Уж что они мудрили той ночью на кухне, не знаю.

— Все. Сгорел Мухин. Эх, дурак был парень, — сказал Мухин и включил дворники. Дорога сразу возникла перед ним. Вместе с грузовичком, залепившим стекло ошметками грязи.

— Ничего, Мухин, ничего, друг, — сказал Белобров, — что решают пять минут? Ничего они не решают.

— Дай-ка я еще свинчу, — сказал Дмитриенко и полез под реглан к Белоброву, — там лейтенант злющий, но ордена уважает — И он принялся свинчивать Красное Знамя с кителя Белоброва. — И кашне давай, твое чище.

— Все, — простонал Мухин и сунул в рот кусочек шоколада, — он по грязи увидит. Грязь какая.

— Не увидит он по грязи, — сказал Белобров. — Ты знаешь, какой ты человек, Мухин?! На таких людях ВВС стоят, вот какой ты человек! Ты шоколад-то не очень лопай, он чтоб не спать.

— Весь китель издырявили, — сказал Дмитриенко, — зато показаться не стыдно.

Вся грудь его была в орденах. К двум своим он добавил четыре одолженных.

Мухин приоткрыл форточку и выплюнул шоколадку.

— Ты нам, Мухин, потом свою фотокарточку подаришь… Подаришь, а, Мухин?

— Ладно травить-то, товарищи офицеры, — хохотнул Мухин. — Здесь встать?

— Нет, уж ты к крылечку… И погуди…

— Гудеть не буду, — сказал Мухин и погудел.

Моросил холодный злой дождь. Каменистая дорога намокла, холодный ветер с залива дул порывами. Большая машина командующего остановилась у крылечка комендатуры. На крылечко сразу же выскочил розовощекий лейтенант. В растекшихся от дождя окнах тоже возникли лица. Дмитриенко в расстегнутом реглане, странно придерживая его рукой на коленях, поднялся на крылечко, протянул руку лейтенанту, и они оба исчезли в комендатуре. Лейтенант был тот, знакомый Белоброву по дню приезда. И автоматчик был тот же. Сейчас он» что называется, ел глазами машину командующего. И Белобров на всякий случай отодвинулся поглубже.

— Все, — сказал Мухин, посмотрев на часы и продолжая сидеть неподвижно, — вы как хотите, я поехал. Ну, ей-богу…

— Гудни, Мухин, — попросил Белобров.

— Нет, — сказал Мухин, — я вас понял, но гудеть не буду… — И опять погудел. — Я про это ТБЦ слышал… Туберкулез называется. От него сырое мясо помогает… — И еще раз сильно загудел.

В окне комендатуры опять появились лица, потом дверь открылась, оттуда вышел Черепец в рабочей робе, растерянный и с одеялом под мышкой. Глаз у него заплыл, и Белобров подумал, какое точное все-таки слово «фонарь». За ним лейтенант — начальник «губы», за ним Дмитриенко с длинной папиросой и в орденах, Дмитриенко что-то рассказывал лейтенанту.

— Ну теперь он рассказывать станет… — завопил Мухин и страшно загудел.

Дмитриенко пожал руку лейтенанту и побежал к машине.

— У Глонти сеструха этим же самым болеет, — сказал Черепцу Дмитриенко. — На пищеблоке, конечно, с этим нельзя, но на юге сразу поправится.

— Морошка от этого помогает, — Мухин тронул машину. — Здоровая ж баба… конь… — Он кивнул в зеркало.

Автоматчик на крыльце на всякий случай взял на караул, а лейтенант приложил руку к фуражке.

Втроем они спустились вниз, к пирсу. Среди военных и переделанных из невоенных в военные, крашенных кубовой краской кораблей, в ржавых потеках, видавший виды транспорт «Рефрижератор № 3» казался не кораблем, а каким-то недостроенным домом, пузатым и надежным. Вся палуба его была заставлена бочками с ворванью, труба дымила, как котельная, внутри что-то посапывало и стучало, и трап уходил с пирса круто вверх. На пирсе было холодно, всю ночь шел дождь, небо было низкое, серое, туманный залив надулся и почернел.

С горы осторожно спустился грузовик.

Белобров и Дмитриенко пошли к нему. Из кабины вылезла Екатерина Васильевна с укутанным в несколько одеял ребенком, из кузова выпрыгнула Шура и матросы.

Дмитриенко и матросы стали вытаскивать вещи, а Белоброву сунули ребенка. Опять дошел дождь. Екатерина Васильевна бежала позади Белоброва с зонтом, прижимая локтем большую лакированную сумочку, время от времени нащупывая что-то на груди.

— Что-нибудь говорит? — громко спросил Белобров у Екатерины Васильевны, она плохо слышала.

— Он завтра в школу идет, — крикнула Шура от грузовика, — сразу во второй класс. Что, мало каши кушали? — И с азартом стала помогать сгружать знакомый Белоброву письменный стол Веселаго.

Дождь забирал сильнее. Стройный и стремительный, сигналя прожектором, прошел по заливу лидер «Баку», он поднял волну, и все вокруг заскрипело и заплескалось. Подъехал аэродромный «пикап». Из кузова, из-под брезента, выбрался Артюхов, а из кабины Маруся потащила за собой фанерный чемодан с замочком и сетку с валенками. Она была растеряна и делала все медленно.

— Полундра, — сказал Черепец, — стоп. — И, пройдя через лужу, схватился за чемодан. — И чего вы па меня, девушка, так крепко обижаетесь?