Боясь, что он загорится, пожарные обрушили на него потоки воды и под этими потоками вытащили сразу двоих: мертвого Белоброва и живого Черепца, а когда вытаскивали мертвого Звягинцева, веселое рыжее пламя с коптящими языками вдруг сразу обхватило самолет. Как и его командир, он тоже был не жилец…

Потом в самолете стал рваться и стрелять боезапас. И эта стрельба долго была слышна в Гарнизоне и на Базе.

«Санитарки», включив сирены, медленно тронули с поля, рядом бежали летчики, техники, краснофлотцы. Трактор оттягивал с взлетной полосы догорающие останки машины. Включилась трансляция. Дом флота начал утренние передачи, и диктор объявил, что с сегодняшнего дня в гарнизоне вводится летняя форма одежды.

Погода была хорошая, и с Восточного поднялись один за одним два истребителя.

В этот же утренний час Варя спустилась по узкой скрипучей лестнице на кухню.

— Что-то неможется мне, Тася, — сказала она соседке. — Верно, у меня изжога. Дай мне соды.

Дом просыпался. Говорило радио. Окно во двор было распахнуто, за окном стоял пустой ватный туман, в котором звенели комары.

— Нет, — вдруг сказала Варя и взялась рукой за горло, — это у меня не изжога. Это беда какая-то случилась…

По соду она съела и стала ждать, надеясь, что это все-таки изжога, хотя у нее болела душа.

Белобров погиб в воскресенье. В этот день над Архангельском, Двиной и Белым морем легли первые в этом году летние туманы, они поползли к северу, западу и востоку и три дня стояли над Норвегией, заливом и Базой. В пятницу туманы ушли, а в субботу вечером вернулся, перейдя линию фронта в Норвегии, экипаж Плотникова.

В субботу в бане был командирский день. Мы с отцом сидели в предбаннике вымытые и распаренные, в чистых рубахах и штопали носки.

Иногда в предбанник заходили незнакомые летчики и знакомились со мной. Они представлялись — по званию или по фамилии, а если были молодые, просто по имени.

Я же обязательно вставал, протягивал руку и называл себя:

— Игорь Гаврилов.

Когда распахнулась дверь и вошел незнакомый капитан административной службы, я тоже встал, но капитан, не раздеваясь, прошел мимо и, стоя в ботинках с калошами в белой мыльной воде, вдруг громко и пронзительно свистнул в два пальца. Капитан был в очках, в кителе с худыми высокими плечами, потемневшими от дождя.

— Полундра! — закричал он и опять засвистел.

Стало тихо-тихо, открылась дверь из парной.

— Товарищи офицеры, — сказал капитан, — только что стало известно, — в бане очки его сразу запотели, он вытер их полой кителя и вдруг улыбнулся счастливой улыбкой, — только что стало известно, что вернулся экипаж майора Плотникова из минно-торпедного, — крикнул он. — Три недели, товарищи, три недели…

Сверху из гарнизона по крутой скользкой дороге бежали люди, их было очень много. И «виллисы» командиров полков, непрерывно гудя, мчались вниз, чтобы не опоздать.

Командующий и Зубов были уже здесь, курили, глядели па мотобот, вывалившийся из-за скалы. Забрызгав всех грязной водой, подкатил грузовик с летчиками с Восточного. Бот ткнулся в причал, с него с грохотом стащили трап, и все сразу притихли так, что даже стал слышен топот санитаров, которые понесли первые носилки.

Никто почему-то не ожидал носилок, все думали, что они сойдут с катера сами.

Отчаянно гудя, подлетел мотоцикл с коляской, из него выскочила Настя Плотникова, растрепанная и в ночных туфлях, и гут же упала у мотоцикла, ее подняли и побежали рядом с ней, почему-то держа ее за локти. Она бежала, странно закидывая назад голову и также побежала рядом с первыми носилками до самой санитарной машины, которая пятилась назад, им навстречу.

— Товарищи офицеры, — кричал доктор Глонти из санитарной машины, — не давите на стекла!.. Товарищи офицеры, вы же стекла подавите.

Флагманского специалиста подполковника Курочку, закутанного в одеяло, нес на руках матрос, очки у подполковника были разбиты, он странно, смущенно улыбался, что его несут на руках. А позади матрос нес его унты, страшные, черные, обвязанные какими-то тряпочками и лыком.

Потом на носилках понесли Веселаго и Пялицина, они лежали тихие и неподвижно смотрели в серое, сеющее на них дождем небо. Рядом с носилками Веселаго шел незнакомый молодой врач из морской пехоты в перепачканных глиной сапогах и, улыбаясь, что-то говорил, говорил ему. «Санитарки» взвыли моторами, зашлепали цепями но лужам и поползли в гору, а за ними поехали два открытых «виллиса» командиров полков и наш аэродромный «пикап».

— Боже мой, боже! — сказала уборщица из парикмахерской Киля, — Когда же это кончится?! Сил нету, нету сил!..

Дни потекли за днями, сливаясь для меня в один бесконечный белый день. Приходили новые машины, приезжали новые летчики, и в один прекрасный день неожиданно кончилась война. Победа здесь, на Севере, наступила внезапно, вся страна давно ждала ее, но здесь до последнего дня в море бродили немецкие лодки, тонули наши суда и до последнего дня уходили в небо тяжелые торпедоносцы.

В День Победы один за одним проходили над нами снежные заряды, солнце сменялось пургою, залив то вспыхивал, то темнел, и где-то все время играли оркестры.

Днем всех летчиков, техников и краснофлотцев построили на летном поле. Топоча сапогами, прошел морской духовой оркестр, и на грузовик без бортов поднялись командующий и Зубов.

— Я счастлив, — крикнул командующий и голос его сорвался, — я счастлив, — повторил он, — что в годы войны партия и правительство поручили мне командовать такими людьми, как вы.

И он вдруг резко отвернулся и прижал к глазу кулак в черной кожаной перчатке. Командующий хотел говорить еще, но ничего не сказал, махнул рукой, оркестр заиграл «Все выше, и выше, и выше…», все закричали «ура!», многие плакали.

— Скажи, — сказал мне папа и сел на корточки рядом со мной, все лицо у нега было залито слезами, — Игорешка, ну неужели ты не помнишь Лялю и Женю, ну, напрягись, мальчик…

Я тоже почему-то заплакал, вырвался и побежал по полю. Позади играли оркестры, кричали «ура!», с кораблей стреляли цветными ракетами и на сопках жгли ненужные дымовые шашки.

Митинг кончился, опять налетел снежный заряд, те, кто были свободны, собрались в аэродромных мастерских, пришли девушки-диспетчеры, оркестр играл вальс, многие танцевали, здесь горели электрические лампочки да стояли на козлах черные мятые обгорелые самолеты.

За воротами мастерских задувал ветер, в воротах сидел и строго смотрел на нас припорошенный снегом Долдон. Кто-то нарвал подснежников, и на шее у него висел красивый пышный венок.

Из города летчики привезли ящик шампанского, его досталось по капле, но все пили и кричали «ура!». В углу мастерских на пустых козлах сидели Черепец и Артюхов с балалаечкой. Черепец бренчал, напевая себе под нос, и все смотрели на снег, на сопки, на катерок на заливе.

— Какое железо летело к черту в этой войне, а, мальчик?! — сказал позади меня доктор Глонти и потрогал фаянсовой кружкой покореженный винт истребителя. — А, мальчик?!

Опять налетел ветер, снег повалил еще гуще, закружил, закрыл белым сопки, залив, далекие дома Гарнизона, а потом и все остальное.

Только бренчит, бренчит, бренчит балалаечка.

И в неподвижности моментального снимка стоят у меня перед глазами оркестр, Черепец с балалаечкой, Плотников, и Жоржик Веселаго, и доктор с фаянсовой кружкой, и Долдон в цветах, и я, и мой папа.

«Ах! Прости, прощай! Не забывай! Не забывай! Прощай, прощай!»