— Я не понимаю, — пожала плечами Валя.

— Нужно хотя бы докладывать о своем прибытии, — уже спокойно произнес начальник клуба и язвительно добавил: — Если уж вам так не нравятся наши актерские нравы.

— Виновата. — Валя вытянулась и доложила: — Товарищ старший лейтенант, рядовой Радионова явилась по вашему приказанию.

Начальник клуба, видимо, ожидал не этого. Он сердито посопел и отрывисто спросил:

— Почему не пошли вчера на концерт?

— Видите ли, у каждого человека бывает такое состояние, когда он не может веселиться. Даже по обязанности.

— Вы забыли, что вы солдат. И вы обязаны.

— Даже у разведчиков, прежде чем их послать на боевое задание, спрашивают, готовы ли они к его выполнению. А ведь я выступаю в роли актрисы.

— Вот именно в роли! — фыркнул старший лейтенант и вдруг заговорил горячо, обиженно и даже просяще: — Я вас совершенно не понимаю, Валюша. Ведь вы же талантливый человек. За каким вам чертом нужно идти в эту самую разведку? Влюбились? Ну что ж, бывает… Но разве ради этого можно бросать искусство? Ведь это… это измена. Неужели вы думаете, что вы, такая, какая вы есть, сможете быть настоящим разведчиком? — Он на мгновение осекся. — Но даже дело не в этом. Может быть, и станете. Но ведь не ваше это дело. Вы же артистка. Эстрадная артистка. Зачем же вам нужно это метание? Я ничего не понимаю! — почти с отчаянием закончил он.

— Я тоже ничего не понимаю, — как можно спокойней ответила Валя, и начальник клуба опять взорвался.

— Не притворяйтесь, пожалуйста! — Он вытащил из нагрудного кармана бумагу и потряс ею. — Вот видите — у меня приказ о вашем откомандировании в распоряжение командира разведроты старшего лейтенанта Кузнецова. И по вашей просьбе. А вы заявляете, что ничего не понимаете.

Ну вот и свершилось то, чего добивалась Валя. Можно было радоваться, торжествовать, но на какую-то долю секунды ей стало страшно. Стараясь овладеть собой, она молчала, и начальник клуба долго выжидающе смотрел на нее и наконец с горечью сказал:

— Кстати, вам присвоено звание ефрейтора. Сержанту Осадчему — старшего сержанта. Так что пошли, как видите, на повышение, — и уже совсем иным тоном — просящим, озабоченным — закончил: — Ну вы-то хоть не порвете с нами? Может быть, будете работать по совместительству, как работали на разведку?

Валя все еще молчала и слышала, как за спиной шепчутся удивленные и озадаченные девчонки. Она наклонила голову, чтобы скрыть покрасневшие глаза, и молча протянула старшему лейтенанту руку. Тот крепко сжал ее и мягко сказал:

— Что ж… если будет трудно — возвращайтесь. Хорошо?

— Хорошо… — сипло ответила Валя, повернулась и торопливо вышла из избы.

Ясный, но прохладный солнечный денек, сверкание льдинок, резкие тени, яркие блики солнца в первых, еще несмелых ручейках, тревожный и неистовый грачиный грай и глухие разрывы падающих вдалеке снарядов — все сразу обрушилось на Валю, и ничто ее не задело.

Глубоко засунув руки в карманы шинели, она медленно шла вдоль улицы и смотрела только на слегка порыжевшие носки сапог.

Ей все еще было страшно, но в то же время страх этот, будто всполохами, пронизывался приступами гордой радости — все-таки добилась своего, сделала то, что хотела. И чем дольше она смотрела на носки сапог, тем меньше было страха, а к гордой радости все больше примешивалось злое и сладкое чувство мести. Теперь она отомстит за всех, кто остался на снежной поляне. Отомстит за свою седину, за все, за все.

Чем сильнее овладевало ею это злое и сладкое чувство, тем чаще она вскидывала голову и, щурясь от бьющего в глаза яркого солнца, невидящими глазами смотрела вдаль, где, как ей казалось, находится тот, кому она должна отомстить. Потом она снова смотрела на носки сапог и прислушивалась к смачному хрусту подтаявшего снега и льдинок, сжимала в карманах шинели кулаки так, что коротко остриженные ногти стали ощутимо покалывать ладони.

Слева от нее черными и желтыми неопрятными плешинами могильных холмиков горбилось солдатское кладбище. Деревянные пирамидки-обелиски с жестяными звездочками стояли неровно и казались печальными. Кресты, раскрыв объятия и откинувшись назад, как перед нежданной встречей, были покорны и хмуры.

Осторожно проходя между холмиками, Валя без особого труда нашла оплывшую могилу Андрея. Сняла ушанку и, опустив голову, встала перед ней. Солнце припекало спину и затылок, издалека слышался приглушенный грачиный грай, ветер посвистывал в крестах и дребезжал плохо закрепленной звездочкой на обелиске. Но Валя не слышала этих звуков и даже не думала. Вернее, в мозгу проносились какие-то обрывки воспоминаний. Она не звала их, но и не отгоняла. Они приходили сами по себе и, пожалуй, не мешали сосредоточенности, обострению внутреннего слуха.

Все в ней медленно и настойчиво натягивалось и напрягалось. Ноготки уже не покалывали, а как бы сращивались с мякотью ладони, и ей даже хотелось боли, но ее не было. Голова начала звенеть приятным и тревожным звоном, глаза все чаще и чаще застилались вздрагивающей пеленой, в которой медленно плавали радужные шарики. Валя торопливо моргала и снова видела перед собой оплывший суглинистый холмик, уже потрескавшуюся на солнышке деревянную пирамидку.

В одно из таких странных бездумных мгновений она заметила желтовато-серую, под цвет могилы, прошлогоднюю дернину, равнодушно осмотрела ее и вздрогнула. Среди отмершего, спутанного, перепачканного глиной прошлогоднего бурьяна длинным, живым язычком зеленела первая травинка. Она не то пряталась среди умерших, не то боролась с ними, стремясь к солнцу, теплу и жизни. И это трогательное, упрямое и в то же время беззащитное стремление первой весенней травинки умилило Валю, и вместо обрывков воспоминаний и ненужных мыслишек на нее обрушился целый поток мыслей и чувств, справиться с которым она не могла: так могучи и быстры они были.

Впервые за долгое время она вдруг всхлипнула и с глубоким вздохом, почти стоном, боком присела у основания могилы. Распластавшись, словно обнимая ее руками, она приникла горячей, уже мокрой от слез щекой к прохладной дернине. Сколько времени она лежала так на могиле, в сущности, незнакомого ей человека, о чем думала, она не помнила. Просто выплакивала все слезы, что собрались в ней, выплескивала все, что нечаянно накопилось в ее душе.

Когда она подняла странно пустую, но тяжелую голову, в ней уже не было ни страха, ни гордости, ни злого и сладкого чувства мести. Внутреннее напряжение оставило ее. Она долго смотрела вдаль, на освещенные солнцем леса, обострившимся слухом улавливала и свист ветра в крестах и пирамидах, и грачиный грай, и даже шорох скатывающихся с могилы комочков земли, стеклянное позванивание трескающихся на солнце льдинок. Сырость проникла через сукно шинели, но Вале не хотелось подниматься, словно она жалела то, что принесла с собой и что навсегда оставила на этом кладбище.

Она вздохнула, наклонила голову и опять увидела дернину.

Зеленый язычок, пронзив умершие травы, упрямо тянулся вверх — желтенький у основания, с разрезом посредине, крепкий, развернувшийся перед своей острой, боевой вершинкой. Валя наклонилась и, воровато оглядевшись, губами припала к этой острой, колющейся, как коготки новорожденного, вершинке.

— Ах ты мой хорошенький… — прошептала она и, услышав собственный сюсюкающий голос, покраснела и выпрямилась.

Поправив волосы и совладав с внезапным смущением, почувствовала, что совсем оправилась после недавних слез. Ей было беспричинно весело, может быть, потому, что на сердце стало необыкновенно чисто и красиво. Словно в благодарность за это великолепное чувство, она осторожно разобрала отмерший бурьян, схватила живую травинку под корешок, чтобы сорвать ее на память, но остановилась и помрачнела. Потом отпустила травинку и вздохнула:

— Нет, пусть живет.

Потом опять вздохнула, улыбнулась, поднялась и, отряхивая с шинели комочки глины, пошла с кладбища по направлению к разведроте.

Походка у нее была легкая, почти танцующая, ей захотелось петь. Но она сейчас же обругала себя: