— Вот этого я боялся больше всего, — неожиданно задумчиво сказал Виктор и устало опустил руки. — Ты просто эгоистка. Ты думаешь только о себе. И недаром у тебя даже на лице стало появляться что-то такое… сверхчеловеческое.

— Как тебе не стыдно! — вспыхнула Валя.

— Ты краснеешь — это хорошо. Значит, не все потеряно. Но мне не стыдно. Это заметили все. Все видят, что ты страшно задаешься.

— Знаешь, я не хочу с тобой разговаривать.

— Как хочешь.

Они медленно шли по тихому сосновому лесу. Деревья стояли не шелохнувшись, ровно освещенные со всех сторон: с неба лился неверный зеленоватый свет. Теней у деревьев не было. Каждое из них стояло как бы в особицу, не связанное с соседями, и каждое было удивительно разное, не похожее на соседнее. Этот разобщенный, пустынный и тихий лес, оседающая роса, дыхание холодка из оврагов — все было неопределенно и непонятно.

Валя со злостью смотрела на Виктора. Он шел понурившись, опустив руки с тонкими нервными пальцами, — они и сейчас, словно сами по себе, шевелились, перебирая то складку гимнастерки, то шов на шароварах. Тишина становилась невыносимой, и Валя подумала, что и они сейчас, как деревья, не освещенные единым светом, тоже стоят в особицу, и каждый на свое лицо, со своим характером. И тут она заметила, что Виктор потянулся к пилотке. Она усмехнулась, но преждевременно: Виктор смело приподнял пилотку и пригладил мягкие, густые, свободно и красиво лежащие темные волосы. Вот что изменило его лицо! Волосы. Он отрастил волосы! Валя смотрела на него, и ее злость, настороженность проходили. Теперь она видела, что Виктор изменился не только потому, что отпустил волосы. Все в нем стало как-то крепче, надежней, и она все теплела и теплела сердцем.

Он поймал ее уже незлой взгляд и хмуро спросил:

— Скажи… Только честно — тебе не бывает страшно?

На мгновение она опять рассердилась: почему, по какому праву каждый, кому только вздумается, лезет ей в душу, допытывается о ее состоянии? Но в тоне Виктора ей почудилась застенчивость, даже робость, и она сдержалась.

— Бывает по-всякому…

— Нет, ты скажи. Скажи! Вот ты задаешься, ты явно задаешься тем, что пошла в разведку, что сама, без посторонней помощи, добилась права бить немцев. Но ты их бьешь? Или, может быть, только прячешься за спину Осадчего? И если нет, так неужели тебе действительно не страшно? Неужели ты не хочешь, хоть иногда, опять вернуться в ансамбль и жить… в общем-то спокойно?

И слова, и тон Виктора были, пожалуй, обидными, но за ними Валя уловила иное. В повороте головы, в затаенном просящем блеске глаз, в полутонах, что звучали в голосе, было нечто такое, что заставляло думать: Виктор ищет что-то свое, очень ему нужное. Ему требуется подтверждение каких-то своих, крайне важных для него мыслей, от которых, может быть, зависит его жизнь. Весь он, повзрослевший и возмужавший, но все еще тонкий и изящный, тянулся к Вале и вздрагивал от внутреннего, тщательно скрываемого напряжения. И Валя уловила это его состояние и, почувствовав себя неизмеримо старше и мудрее его и в то же время как бы ответственной за него, не обиделась. Она посерьезнела и мягко, почти задушевно сказала:

— Если совершенно честно, так я боюсь так, что иногда сама себя забываю. Тогда мечтаю бросить все и уйти не только в ансамбль, а даже просто уехать домой. Но такое состояние бывает очень редко… Вернее, все реже и реже. Понимаешь, Виктор, я, кажется, научилась ломать себя…

Виктор вскинул на нее неожиданно острый взгляд и тревожно спросил:

— Ты поэтому и гордишься? Ты этим задаешься, да?

— Я не совсем понимаю… — смутилась и почему-то испугалась Валя. Виктор открыл то, чего она еще сама не понимала толком. Такой проницательности она не ожидала от него.

— Это и неважно. Я теперь понимаю. И если бы ты знала, как я рад, что не ошибся в тебе. Я так и говорил другим, так тебя и оправдывал: она гордится тем, что сумела победить себя. Вот это и есть самое главное для человека: если он победит себя, он победит и других. Он победит всё и всех. Я знаю это по себе. И я верю тебе, Валя. Верю, как никогда.

Вот теперь, в эту минуту, он был таким же страстным и сильным Виктором, как в зимнем лесу, когда он говорил о музыке. И Валя, примолкнув, смотрела на него и с удивлением и с нежностью, почти с любовью. Почти, потому что она не верила, чтобы Виктор мог быть всегда таким, что он смог победить себя. Ей он все еще казался слабым, но, как это ни странно, в эту минуту именно его слабость была особенно дорога ей и особенно желанна, словно она хотела защитить его, оградить от трудной жизни. Этот никогда не испытанный ею порыв походил только на то чувство, которое она испытывала когда-то к Наташке. Но это не могло быть настоящей любовью. К нему слишком явственно примешивалось чувство собственного превосходства.

Виктор по-прежнему не замечал ни теней, пробежавших по Валиному измученному и грязному лицу, ни ее погасших глаз. Он жил собой, своими мыслями и чувствами.

— Я тебе расскажу все. По-честному. Как на бывшем страшном суде, — слегка усмехнулся он. — С той поры как мы начали с тобой тренироваться в беге, я понял, что я неизмеримо ниже тебя. Ты не обижайся, Валя, я скажу честно: до этого мне казалось, что я люблю тебя.

Вале отчаянно захотелось, чтобы он остановился и сказал об этом еще раз, какими-нибудь новыми словами подтвердил, что и сейчас эта любовь не прошла. Но Виктор закусил удила.

— Потом, когда я понял тебя как следует, я понял и другое: я не имею права тебя любить.

«Почему?» — чуть не вскрикнула Валя, но промолчала и поджала губы. Виктор не заметил и этого.

— Ты сильнее меня. У тебя большая сила воли. Вначале я только злился на тебя, потом мне стало стыдно: девчонка сильнее меня. Потом я смирился, и вот теперь окончательно понял главное: не в том дело, кто мы с тобой — мальчишки или девчонки. Мы люди. Человеки! И мне не то что захотелось, мне стало просто необходимым быть таким же, как ты. Ты думаешь, я напрасно пропадаю на передовой и не хожу в село? Нет! Я учусь. Стрелять, копаться в земле, но больше всего учусь не бояться. Ты пойми меня правильно: когда я первый раз заставил себя не поклониться снаряду, я три дня ходил с задранным носом. Я победил себя. И я теперь понимаю, почему ты задаешься. Так и должно быть! И ты слушай, Валюша. Я не могу, не имею права предлагать тебе своей любви: ты лучше меня. Я это знаю, и ты меня прости, пожалуйста, за откровенность. Я понимаю, что тебе правятся совсем другие люди, непохожие на меня. Но ты все это время была мне страшно нужна. Я по тебе проверяю себя. И я решил: как только втянусь как следует в войну, я уйду в строй. Не знаю еще куда, но пойду. Скорее всего, попрошусь на командирские курсы — все-таки у меня есть образование…

Теперь она поняла почти все: и то, что Виктор действительно ушел от нее и пройдет слишком много времени, прежде чем он сам поймет, что он мог и должен был любить, не боясь, что он хуже; и то, что он действительно пойдет на командирские курсы, станет неплохим командиром. На мгновение ей показалось, что Виктор как бы изменяет фронту, ищет спокойной жизни в тылу, но тут же вспомнила, что курсы эти краткосрочные и после их окончания он будет по прежнему в зоне огня и, значит, постоянно под смертью.

И когда она поняла все это, ей прежде всего захотелось сказать Виктору, что он ошибается, что она тоже небезразлична к нему, что стоит ему быть чуть-чуть смелее, а главное, определенней, и они будут вместе. Но сказать этого она не могла, как никогда ни одна девушка ни до нее, ни после не говорила таких слов парню. Поэтому она испугалась и с необычной для нее изворотливостью спросила:

— Но, Виктор, для командирских курсов необходима боевая практика. Боевая характеристика. Если я не ошибаюсь.

Он быстро взглянул на нее, подозрительно и жестко: Валино безразличие было слишком натуральным.

— Ничего. Они у меня будут. Все равно будут. Ведь не век же мы будем сидеть в обороне.

И опять дело было не в словах, а в полутонах, в жестах и взглядах. Теперь Валя знала: он все принимает всерьез и не верит ей до конца. Ей стало страшно, совсем так, как в самые трудные минуты на передовой, и в груди глухо застучало сердце. Нужно было что-то сделать по-иному, придумать какой-то другой, более умный и, главное, более естественный ход, чтобы он поверил и остался. Ведь он нужен ей, нужен до чертиков, до колик. Но никакого хода она не смогла придумать и, замирая от ужаса, сама понимая, что говорит глупость, произнесла деревянным, нудным голосом: