Утром их вызвал комбат Прохоров.

Он принял их возле машины-фургона и, когда девушки доложили, едва заметно смутился: видно, девичьих докладов он еще не принимал. Потом стал наигранно строгим, покраснел, рассердился на себя и стал действительно строгим.

Пока Лариса рассказывала о себе, Валя рассматривала капитана, высокого, статного, со слегка скуластым, но приятным лицом и не то что курносого, а с этакой милой седловинкой на переносье. На лоб выбивался волнистый густой чуб — волосам было явно тесно под хорошо сшитой фуражкой. В рисунке его губ было что-то и властное, и нежное, доверчивое, почти детское, не вязавшееся с серьезностью его взгляда и слов. И это понравилось Вале, и в то же время она опять почувствовала себя более взрослой, чем он. Поэтому, внешне сохраняя обычное воинское уважение к старшему по званию и положению, внутренне она посматривала на него слегка покровительственно.

Когда это чувство устоялось, она прислушалась к Ларисиному голосу и не узнала его: в нем появились такие грудные, волнующие нотки, что Валя с удивлением посмотрела на нее. Лариса изменилась и внешне: всегда либо розовое, либо красное лицо побледнело, разлетистые ноздри трепетали, фигура стала подбористей, женственней. Все это было так необычно, что Валя, твердо убежденная в своей теперешней стойкости перед всеми сердечными переживаниями, уже настроенная на слегка покровительственный лад, не могла не улыбнуться.

Капитан, который смотрел на Ларису все так же серьезно, но так, что даже Валя поняла его хорошую и непривычную растерянность перед этим неумелым и даже не совсем, пожалуй, красивым проявлением симпатии, заметил эту Валину улыбку, прервал разговор с Ларисой и обиженно сказал:

— О вас мне известно, что вы неплохо пользуетесь приемами самбо. Только в мирное время?

Капитан ошибся, и этой ошибкой немедленно воспользовалась Валя:

— В мирное время я самбо не изучала.

— Я хотел сказать…

Неожиданно взяло верх покровительственное настроение, и Валя совсем уж непочтительно перебила своего начальника:

— Я понимаю, что вы хотели сказать.

И посмотрела на него как можно спокойней и холодней — пусть не думает, что она из слабеньких. Она фронтовик, солдат. И пусть с самого начала смотрит на нее только как на солдата. Все его красоты — не для нее. У нее есть отец, и, как говорится, на данном этапе этого вполне достаточно.

Капитан выдержал ее холодный взгляд и совсем неожиданно для Вали успокоился. Мягкие, приятные черты его лица заострились и углубились. Глаза загорелись, и выдержать их пристальный взгляд было очень тяжело. Капитан решил:

— Будете в разведвзводе. Кстати, займитесь с разведчиками и самбо — программу представьте мне. Можете быть свободны.

Валя круто повернулась, топнула ногой на первом шаге и отошла в сторону. Здесь, поджидая Ларису, она услышала, как приветливо, с неуловимо озорными и в то же время нежными нотками заговорил с ней капитан:

— Так вот, я и попрошу вас поработать как следует. Понимаете, здесь нужна настоящая… женская, что ли, душа. Народ устал — ведь два года на фронте. А радостей мало. Так нужно, чтобы он хоть поел как следует. Вкусно. Продуктов в общем-то хватает, а вот душу в них никто не вкладывает. Думаю, что сумеем помочь кое-какими самозаготовками — молодой картошкой, зеленью. Съездим в колхозы. Сумеете?

— Я… я постараюсь, товарищ гвардии капитан, — пропела Лариса, и тут только Валя заметила на капитанской гимнастерке гвардейский значок.

— Не думайте, конечно, что вам придется ворочать в одиночку. Людей на кухню буду выделять в достатке. Но главное — организация и вот эта самая душа. Понимаете?

Валя с неожиданным удовольствием слушала не совсем обычный, певучий говор капитана с мягким южным «г», с протяжными гласными, его густой и приятный голос. Но когда поймала комбата на том, что он произнес слово «вкладывает» с едва заметным мягким знаком на конце, подумала: «Какой он студент. Он, видно, из деревни».

Ей, москвичке, всегда казалось, что по-русски умеют говорить только москвичи, а все остальные обязаны у них учиться. На фронте она примирилась с приволжским и уральским «оканьем», но с прочими русскими диалектами примириться не могла: она считала их признаками невысокой культуры.

Лариса подошла к ней мягкая, задумчивая и в то же время очень озабоченная. Розоватость опять возвращалась на ее лицо, и это тоже насмешило Валю:

— Ты на него, как на святого, смотрела…

— Вот и дура… Это такой человек… Такой…

— Да ты-то откуда его знаешь? — совсем сердито спросила Валя. — Первый раз видишь и уже — «такой человек».

— А ты людей послушай. Как о нем говорят! Вот тогда и скажешь, — с обидой протянула, но не прокричала Лариса, и это тоже было непривычно.

Валя пожала плечами, но промолчала.

На сердце осталось внутреннее превосходство и раздраженное, сердитое любопытство.

Может быть, поэтому при встречах она стала внимательно наблюдать за капитаном, а он, ловя на себе ее взгляд, отворачивался и хмурился. Это почему-то не радовало.

Встречались они часто, потому что бригада находилась на отдыхе, то есть не воевала, а училась так, как учатся войска в мирное время: то же расписание занятий, те же подъемы, зарядки, стрельбища и тактические занятия. Однако после боевых дней эта напряженная и трудная учеба была все-таки отдыхом.

Валя уже перезнакомилась со всеми разведчиками, довольно успешно обучала их приемам самбо, а заодно и чтению топографических карт — оказалось, что многие из них не знают условных знаков. Но что бы она ни делала — училась сама, учила ли других, пела или играла на гитаре, плясала ли перед вечерней поверкой, — она всегда чувствовала на себе тяжелый, немигающий взгляд ефрейтора Зудина и его дружков. А стоило Вале взглянуть на них, все трое немедленно отворачивались.

Впрочем, самбо они занимались самозабвенно.

— Это в нашем деле пригодится, — загадочно и весело подмаргивая, смеялся Зудин. — А вот топография…

И топографией они не занимались — просто спали. Откровенно, без всякого стеснения. Валя пыталась расшевелить их, усовестить, но встречала только холодные взгляды исподлобья и скользкие, не без остроумия шуточки.

Валя тоже наблюдала за ними, особенно когда выпадали минуты безделья. Все трое, вихляясь, отходили в сторонку и иногда подзывали кого-нибудь из разведчиков. После короткого совещания они удалялись. И смешно и страшно было наблюдать за их походкой — коротенькие шажки, откидывающиеся в стороны ступни. Нога ставится вначале на пятку, а потом уж, перевалом, на носок. От этого шаги становятся неслышными, легкими. Втянутая в шею и в то же время чуть поданная вперед голова, свободно болтающиеся руки. То, что все трое никогда не ходили рядом, а всегда цепочкой, след в след, или «уступом», двое в затылок, а третий поодаль, — все вызывало ощущение неловкости, словно взрослые люди умышленно копировали шаг волчьего выводка.

В один из перерывов, когда Валя читала свежие газеты, а разведчики, развалясь на густой пахучей траве, дымили в притененное ветвями небо, Зудин и его дружки вдруг встали и неслышной волчьей походкой двинулись в кусты. Даже трава не зашуршала, так бесшумно они прошли. Но как же не похожи были их шаги на бесшумную, осторожную походку Осадчего! Тот тоже ставил ногу на пятку, но, выворачивая ступню внутрь и отталкиваясь всеми пальцами, мог ходить десятки километров, не уставая. А эти, разворачивая носки и вихляясь, наверняка слягут после первого же марша. Это неожиданное открытие окончательно утвердило Валино отношение к Зудину, и она, чтобы не портить перерыва, сделала вид, что не заметила их исчезновения.

Вечером недалеко от комбатовского фургона заиграла гармошка, собрались бойцы. Пришли девушки из госпиталя, и начались танцы. Солнце еще не зашло, лесные тени лежали густо, было тихо. Танцевали самозабвенно, и потому, что девушек не хватало, ребята помоложе танцевали друг с другом. Валя тоже танцевала, часто меняя партнеров. Танцевать все время с одним и тем же казалось ей опасным: людская молва могла «приписать» ее к этому человеку. А она не хотела этого, да и, честно говоря, ей было просто весело, а ребята вокруг — и танкисты, и стрелки — были славные.