Пять-семь минут торжества прошли. Пролетели три-четыре минуты восстановления равновесия.

Начался разгром.

Куда бы ни попадали немецкие снаряды — всюду ползли трещины по броне. Снаряды, даже не всегда пробивая броню, высекали искры. Некоторые искры из трещин попадали внутрь танков, которые воспламенялись мгновенно. Рвались баки, заливая идиотски придуманную, но комфортабельно устроенную коробку авиационным бензином.

Та самая эластичная губка, которой так восхищались когда-то завистники из пехоты, так и не предохранив экипаж от ушибов, вспыхивала как порох — ведь она была сделана из хорошего материала. Та самая краска, которая в несколько слоев покрывала суровую и угрюмую темноту брони, вспухала нарывами и загоралась чадным пламенем: это была хорошая краска.

Только два, редко три человека успевали выскочить из порой еще идущего, еще стреляющего железного факела. Трое, а иногда четверо танкистов, живых, раненых или уже убитых, не могли выбраться из машин при всем их желании. Система люков была устроена так, что только особые, очень тщательно и, вероятно, математически точно рассчитанные повороты то одной, то другой башни, то обеих вместе, причем в определенной последовательности, открывали дорогу из машины.

Горело все: люди в вискозном ярком белье, которое горит лучше, чем сухое дерево, бритвенные приборы, одеколон на спирту и боеприпасы.

Один за другим в течение нескольких минут над истоками долины в небо взвивались рыжие на солнце, почти бездымные, летучие костры.

Бригада гибла.

Гибла на глазах, и ничто не могло ее спасти.

Валя сбежала со своего пригорка к наблюдательному пункту и увидела, что Прохоров и начальник политотдела держат комбрига. Фирютин был страшен. Серый, осунувшийся, с дикими ввалившимися глазами, он без пауз, а просто раздельно доказывал:

— Пойми, Петрович! Хоть что-нибудь спасем. Хоть что-нибудь. Я отвлеку их на себя.

— Хорошо! — сказал начальник политотдела. — Но тогда за рычаги сяду я.

Комбриг на мгновение прижался к его толстому телу и с дрожью ответил:

— Нельзя. Хоть ты доложи партии об этом.

Он вырвался из рук Прохорова и подполковника и легко побежал к своему танку. Все шесть человек экипажа встретили его навытяжку, с непроницаемыми, серыми лицами. Комбриг, надевая рубчатый шлем, медленно перевел взгляд с одного лица на другое и предложил:

— Кроме командиров орудий, все можете оставаться.

Все знали, куда и на что предстоит идти, и никто не сдвинулся с места. Комбриг неожиданно разъярился и заорал:

— Приказа не понимаете?

В танк сели только трое — комбриг за механика-водителя и двое башнеров.

Танк-«дылда» тронулся и, быстро набрав скорость, пошел много левее гибнувшей бригады. Опытный танкист, комбриг вел его во фланг атакующим немецким танкам, вел не по ровным местам, а прячась в складках местности, выставляя только башни. И башни эти сыграли свою роль. На коротких остановках или на «дорожках» командиры орудий сумели поджечь две ближние машины противника и, главное, отвлечь внимание остальных от еще уцелевших «дылд».

Поединок комбриговского танка с немецкими машинами длился несколько минут. Когда «дылда» вспыхнула, оставшиеся в живых машины бригады развернулись и тоже открыли теперь уже прицельный огонь по противнику. И это тоже длилось несколько минут. Потом загорелись и эти, последние, танки.

Бригада погибла.

Первые минуты начальник политотдела, Прохоров, Валя, разведчики и связисты стояли в оцепенении. Но когда на обеих опушках зашевелились зеленые фигурки, подполковник вздохнул, снял каску и глухо приказал:

— Давай, Прохоров, организуй оборону.

Гвардии капитан невидящими глазами взглянул на него, потом тряхнул головой и, приказав разведчикам: «За мной!» — легко побежал на поле боя. Там ползали, выбирая укрытия, ошеломленные разгромом мотопехота и панцирники.

Валя тоже бежала за капитаном, задыхаясь в сладковатом дыму.

Чем дальше бежала Валя, тем яснее понимала, чем пахнет на поле боя, глубже осознавала, что произошло, тем холодней и безжалостней она становилась. Но в эти минуты безжалостность ее была направлена не только на врага, но и на тех, кто придумал эти машины, носившие незаметное название М—Зср. Если бы перевести ее горячечные, мелькавшие на бегу всплески на обыкновенный мирный язык, Валя думала примерно так: «Какими же самодовольными мещанами нужно быть, чтобы верить, будто такие «дылды» могут кого-нибудь испугать! Они годны только для колоний — воевать против безоружных. На их обрезиненных гусеницах не по полю боя, а по танцевальной площадке шаркать».

В последнем она была недалека от истины: через год на Западном фронте эти самые «дылды» успешно катились по асфальтированным шоссе и бетонным автострадам. Комфортабельные, богато отделанные и снабженные «дылды» не вызывали нареканий у своих экипажей и командиров. Вероятно, поэтому спустя много лет эти командиры стали вдруг необыкновенно воинственными.

Но в те минуты Валя не могла высказать этих мыслей. Перебегая и переползая, задыхаясь в сладковатом дыму догорающих «дылд», она верила только в одного человека — в командира. Этим человеком был гвардии капитан Прохоров.

Прохоров не обманул ее веры. Он быстро сориентировался на местности, несколько раз пробежал от одной разрозненной группки пехоты к другой, на кого-то прикрикнул, кому-то погрозил кулаком, кого-то похвалил. В сущности, все его распоряжения были очень несложны и, может быть, даже наивны. Но то, что в это трагическое время командир оказался рядом и что-то предпринимает, подействовало быстро и надежно. Ведь в каждом солдате в трудную минуту боя живет вера в командира, который видит и знает больше, чем солдат, и поэтому сделает что-то такое, что спасет и солдата и положение. За этой верой иногда приходят другие мысли, но не всегда.

Валя носилась по изрытому, простреливаемому полю, выполняя приказание Прохорова — пулеметы передвинуть, первой роте растянуть фланг, — словом, делала совсем не то, что нужно было бы делать разведчику. Но в этой обстановке минутного затишья, когда немецкое командование собирало и переставляло силы для решительной общей контратаки, дорога была каждая минута и каждый нерастерявшийся, проникнутый общей идеей человек. А Валя была как раз таким человеком.

Ящерицей проползая в бурьянах, перебегая ровиками, она сама, на свой страх и риск, давала приказания отбившимся в неразберихе солдатам, кричала на них и подбадривала и ни разу не ошиблась. Происходило это потому, что лишь несколько минут назад она видела то общее поле, которое невидимо не только солдату, но и младшему офицеру, непосредственно ведущему бой. Все ее мысли и действия вытекали как раз из этого общего вида, общей обстановки.

Но чем дольше она занималась несвойственными и непривычными обязанностями, тем быстрее суживалась эта общая картина. Она уже с трудом представляла себе положение бригады, а еще несколько минут спустя — и батальона. Последнее, что осталось в ней от этого огромного общего, была мысль: «Над нами летят немецкие самолеты — почему они не бомбят?».

А самолеты действительно летели со всех сторон, клиньями сходясь над этим участком фронта, но пролетали дальше, в тыл. Что творилось там — Валя не знала. Все усиливающаяся перестрелка заглушала дальние звуки.

Немецкая контратака началась после традиционного артиллерийско-минометного налета, который проредил и без того редкие батальонные цепи. Раненые торопливо и озабоченно отползали в воронки и лощинки. Но уже через несколько минут на их места и с их оружием встали танкисты в синих комбинезонах — оказывается, начальник политотдела собрал всех, кто находился в тылу и мог драться, и выслал на помощь Прохорову.

Еще не все осколки и ошметки упали на землю, а немцы уже поднялись в контратаку. Поднялись дружно решительно — все поле, сколько его охватывал глаз, ожило, приподнялось и, вспыхивая, кажется, миллионами автоматных очередей, пошло вперед. Но почти сейчас же из глубины ударили артиллерия и «катюши» — видно, за действиями противника следил какой-то сильный духом, уверенно держащий в своих руках управление командир. Он не дал противнику продвинуться, и немцы залегли.