– Ну и мать!..

Антон сидел в коридоре на деревянном диванчике, прислушиваясь к приглушенным голосам за дверью… Дверь отворилась, вышла взволнованная и возбужденная Нина Павловна и резко сказала ему:

– Пойдем!

Антон поднялся и покорно пошел за нею, но за его покорностью Нина Павловна чувствовала недовольство. И действительно, едва они вышли на улицу, он спросил:

– Накляузничала небось?

– Что нужно, то и сказала, – коротко ответила Нина Павловна.

Не успели они пройти и нескольких шагов, как с другой стороны улицы, им наперерез, опять метнулись те же три тени.

– Ну как? Все в порядке?..

Нина Павловна остановилась и сказала:

– Простите, Вадик!.. Оставьте нас в покое!

Она повернулась и пошла, с болезненным вниманием прислушиваясь, идет ли за нею сын? Она хотела уже окликнуть его, как услышала, что он, задержавшись на несколько мгновении с ребятами, нагоняет ее. Нагнав, он зло прошипел:

– Что ты на моих товарищей набрасываешься?

– Тоник! – в ужасе остановилась Нина Павловна. – Неужели ты ничего не понял?

– А что тут понимать? Все ясно! – с поразившей Нину Павловну упрямой, жесткой нотой в голосе ответил Антон. – Ни в чем я не виноват. За мальчишку заступался – подумаешь, обеднели бы они, если бы мальчонку в кино пропустили?

– Кто «они»? – возразила Нина Павловна. – Да и мальчишка-то был без билета!

– Ничего не без билета. У него билет был, только на другой сеанс… Деньги-то уплачены.

Нина Павловна растерялась – она ничего не могла понять. Это было что-то совсем другое – другие понятия, другая логика, все другое, странное, непостижимое.

– Так что же? Неужели ты и в самом деле считаешь себя правым, Тоник? – спросила, почти выкрикнула она.

Антон ничего не ответил…

Потом, много позже, разбираясь во всей жизни и во всех ошибках – и сына, и своих собственных, – она вспомнила и этот разговор, и его молчание на такой важный, можно сказать, решающий вопрос: как он оценивает свой поступок?

А сейчас она, сама не зная каким образом, перескочила вдруг совсем на другое:

– А как же теперь с комсомолом?

– Ты о комсомоле, кажется, больше меня думаешь, – усмехнувшись, сказал Антон.

– Я вообще о тебе, кажется, больше тебя самого думаю!

Все это было скачком из сегодняшнего дня во вчерашний, когда все было сравнительно благополучно и при двойках и при шалостях Антона была надежда, что все каким-то образом уладится, что Антон выровняется и пойдет обычным для всех ребят путем: кончит школу, поступит в институт. В какой? Об этом еще рано было думать. Лишь бы кончил школу и куда-нибудь поступил – на этом ее заботы и мечты кончались. Нужно только, чтобы кто-нибудь ему в этом помог, поддержал, увлек, и тут Нина Павловна не могла не думать о комсомоле. Но для того чтобы вступить в комсомол, нужно было хорошо учиться – во всяком случае, без двоек – и хорошо вести себя, а Антон… Получался заколдованный круг, но теперь все рушилось и отодвигалось в неопределенное будущее, разве могут принять Антона в комсомол после того, что произошло сегодня?

Яков Борисович встретил Антона какой-то непонятной усмешкой:

– Ну-ну?..

Он стоял, заложив руки назад, и смотрел – не смотрел, а рассматривал потупившегося Антона.

– Ну, что же ты?.. Рассказывай!..

Нина Павловна рада была вмешательству Якова Борисовича. Теперь как раз был тот момент, когда особенно казался необходимым авторитетный мужской голос, о котором она мечтала. Но в то же время она чувствовала, что у Якова Борисовича все было не то: и вопрос не тот, и тон не тот, и усмешка не та – ненужная, обидная, злорадная какая-то усмешка… А на лице у Антона она видела упрямое, жесткое выражение, которое уже не раз пугало ее. Поэтому она вмешалась и стала сама рассказывать о том, что узнала в милиции.

– А почему об этом мама рассказывает? – перебил ее Яков Борисович. – Почему обо всем не может рассказать сам герой? И именно – обо всем! Потому что история в кино – только следствие чего-то еще, другого. Правильно?

Яков Борисович требовательно смотрел на Антона, но тот отмалчивался, глядя и сторону.

– Вот это хуже всего! – с убежденностью, которая когда-то так понравилась в нем Нине Павловне, сказал Яков Борисович. – Хуже всего! Если человек совершает какую-то ошибку и не может честно признаться в ней, проанализировать свое поведение, даже просто рассказать об этом, – чего же еще от него ждать?

Нина Павловна тревожно глянула на Антона. Последние слова Якова Борисовича чем-то напоминали ей историю с самоваром, и она испугалась, что Антон тоже заметит это. Но Антон продолжал смотреть в угол, и на лице его было безразличие и упрямство. Это заметил, очевидно, и Яков Борисович, и в голосе его появилось раздражение, которое он, однако, быстро подавил.

– Искренность – основа честности, – сказал он, начиная ходить по комнате.

Это было признаком того, что Яков Борисович собирается произносить речь. И действительно, он дошел до столика с телевизором, постоял, очевидно продумывая то, что им сказано, а потом, повернувшись, продолжал:

– А может быть, наоборот… Может быть, и наоборот!.. Во всяком случае, между ними есть полная взаимозависимость. Диалектика, милый мой. Диалектика! Честность – основа всего. И в школе, и дома, и на производстве, и в общественной жизни, даже на улице. И вообще – какая может быть жизнь без честности? А у нас, в социалистическом обществе, тем более. Честь – это высший человеческий девиз! Вам об этом, вероятно, и в школе говорят, и в комсомоле… Хотя ты… Вот видишь, ты даже не комсомолец! Ты, вероятно, не читал Макаренко, Калинина. А как же без этого? Если воспитывать себя в коммунистическом духе, как же не обращаться к нашим классикам? Нужно равнять себя на большие горизонты жизни. Но этого нужно хотеть! А вот хочешь ли ты этого? И вообще – чего ты хочешь? Разобраться нужно в этом, разобраться! Я допускаю, сам ты не можешь, не в силах. Юность самонадеянна, но глупа. Так спроси! Поговори! Поделись!.. А ты молчишь!

Нина Павловна с удовольствием слушала эту убежденную, хотя и немного выспреннюю речь. Вот наконец Яков Борисович нашел, кажется, настоящий тон, тон наставника, почти отца, строгого, принципиального, умного, который не просто ругает, а убеждает и увязывает случившееся с большими горизонтами жизни. И тем больше ее поразило уже не упрямое, а почти злое, исступленное лицо, с которым Антон слушал отчима. Он впился в Якова Борисовича глазами и следил за ним, за каждым его движением, как он ходил от дивана до телевизора и обратно.

Вместо радости, которая только что охватывала ее, в душе Нины Павловны вдруг быстро, грозно стало нарастать необыкновенное волнение, тревога, почти отчаяние, и, когда все это достигло крайнего, невыносимого предела, она закричала:

– Чего же ты молчишь, на самом деле? Дрянь ты этакая! Дрянь! Другие дети как дети, от других матери радости видят, гордятся ими, а ты?.. Яков Борисович старается тебя на путь направить, он с тобой как с сыном, а ты…

Крик ее превратился в визг, готовый перейти в истерические слезы. Но в ответ на все это Антон сжал кулаки, напрягся как струна.

– С сыном? – тихо проговорил он. – Как с родным сыном? А его собственный сын где? Собственный!

– Антон! Да ты с ума сошел? – всплеснула руками Нина Павловна.

– Ни с чего он не сошел, – с холодным спокойствием ответил ей Яков Борисович. – Он у тебя просто хам!

Раньше Елизавета Ивановна была преподавательницей химии. Успеваемость в ее классе всегда была хорошая, дисциплина тоже, и она была на лучшем счету как в школе, так и в районе. И, по правде сказать, она к этому привыкла и даже расстраивалась, если ее забывал упомянуть в своем докладе директор школы или заведующий роно. Привыкла она и к тому, что ее просили выступить почти на каждой учительской конференции, – и она выступала. Фигура у нее была видная, голос – зычный, охватывавший и без микрофона самый большой зал, а нрав – смелый, решительный, – выступления ее поэтому обычно имели успех.