Марина относила себя к «презренницам». У нее были строгие мать, отец, а главное – старшая сестра, которая командовала младшей, считая ее девчонкой. А Марина и действительно была девчонкой, и, если бы не разговоры в классе, она и не думала бы еще ни о каких мальчишках. Эти разговоры, особенно рассказы Риммы Саакьянц, заставляли ее с тайным интересом прислушиваться к тому, что эти рассказы раскрывали. Задевали ее и снисходительный тон Риммы, и пренебрежительное пожатие плеч, и особенно то, что Римма назвала ее даже как-то «синим чулком» и сказала, что в наше время быть такой просто смешно. Но, несмотря на все это, Марина продолжала оставаться горячей поборницей чистой дружбы, совсем не обязательно переходящей в любовь.

Такой же «презренницей» Марина считала себя и теперь, после слияния школ, и ей было противно, когда половина девочек из ее нового класса влюбилась вдруг в Володю Волкова, ей были противны слова – «свой мальчик», «мой мальчик», которые звучали иногда в девичьем шепоте. И в то же время ей было не то обидно, не то неловко, что у нее нет «своего мальчика», у других есть, а у нее нет!

Антон как-то заполнил эту пустоту. Конечно, это – не то. Ну какой это мальчик? Разве он может быть другом? Он совсем несознательный. И в то же время в нем было что-то такое, что заставляло думать о нем. Вот и обидел он ее, не проводил, вот и не подходит к ней, сторонится, посматривает – она часто ловит его взгляд на себе, – а сторонится.

И вдруг совсем неожиданное: Шелестов убежал из дома.

Что это значит?

Вернулся Антон так же неожиданно, как и исчез, вернулся совсем поникший, еще более замкнувшийся, обескураженный, и так неуместен был насмешливый, почти издевательский тон, которым встретил беглеца Яков Борисович:

– А-а!.. Отыскался!.. Червонное золото, видно, и в воде не тонет, и в огне не горит.

– Подожди, Яков Борисович! Я тебя очень прошу, подожди! – взмолилась Нина Павловна.

Яков Борисович ушел в свою комнату и хлопнул дверью, подчеркнув этим, что не желает больше принимать ни в чем никакого участия. Но это была только отсрочка.

Оставшись наедине с Антоном, Инна Павловна стала расспрашивать его о том, где он был, но сын отвечал на все коротко и упрямо:

– Ну, к отцу ездил… Ну, съездил, и все… Захотелось, и все!

– А как же так можно? – спросила Нина Павловна. – Захотелось, и все… Как же так можно? Ничего не сказал!..

– А если б сказал, ты что – отпустила б меня, что ли? – вскинул на нее глаза Антон.

Нина Павловна не хотела обострять вопроса и переменила тон:

– Ну ладно!.. Съездил, и ладно! Сейчас покушай и иди к ребятам узнать об уроках. Тут Степа о тебе беспокоился, несколько раз заходил. И с Прасковьей Петровной пришлось разговаривать… Вообще… Ну ладно, ладно!

Когда Антон, наскоро перекусив, пошел к Степе Орлову, разговор между супругами вспыхнул снова. Выплыло все, что накапливалось месяцами, все недоговоренное, нерешенное, все скрытые обиды и претензии. А скрытое хуже явного, и подавленное, всплывая, лишь удваивает свою силу. И вот Нина Павловна вспоминает ноту радости, ну, может быть, не радости, а облегчения, которая прозвучала у Якова Борисовича, когда она сообщила ему об исчезновении Антона.

– Что за глупости! Мало ли что тебе может показаться! – возмутился в ответ Яков Борисович. – Ну, а если говорить откровенно, конечно, у нас что-то не так получается. Совсем не так, как мечталось!

– Да, в этом ты прав: совсем не так, как мечталось, – вздохнула Нина Павловна.

– А почему? Ну почему, Нина? Ведь я так люблю тебя. Ты понимаешь, я с тобой пережил то, чего не было в юности. И я уверен, что у нас все шло бы хорошо, все было бы великолепно и безоблачно, если бы не это привходящее обстоятельство.

– Какое привходящее обстоятельство? – встрепенулась Нина Павловна.

– Ну… ну, ты же понимаешь!.. – замялся Яков Борисович.

– Нет, ты скажи: какое привходящее обстоятельство? Антон? Так это же мой сын!.. И что же ты хочешь? Чтобы я?.. Я и так его забросила, я его совсем забросила и… и мне тоже мечталось, если хочешь знать! Мне мечталось встретить богатую и щедрую душу, мне мечталось почувствовать руку друга, мне мечталось найти в тебе помощь и поддержку. А ты…

Но такова уже логика ссоры: сделав одну ошибку, человек пытается тут же, на ходу, выпутаться из нее и вместо этого делает другую, большую, за ней – третью и, наконец, совсем теряет голову. Так и Яков Борисович – ничего не мог возразить на упреки жены, но ответить было нужно, этого требовала логика ссоры, и он сказал:

– А что я?.. Что я мог сделать? Я его встретил готовенького. А что можно сделать, если перед тобой законченный лентяй и лодырь? И к тому же еще бандит и вор.

– Яков Борисович! Что ты говоришь? – Нина Павловна вскинула руки, точно защищаясь ими от кнута.

– А что?.. – Яков Борисович не мог уже остановиться. – Из дома красть, у родной матери, на это не каждый вор способен.

В это время Нине Павловне показалось, что хлопнула входная дверь. Она выглянула в переднюю, но там никого не было, и она, обернувшись в дверях, со сдержанной, но глубокой болью произнесла:

– Кому ты говоришь? Ты матери это говоришь. Жестокий ты человек!

Если б она знала, как быстро в это время, не чувствуя ступенек под ногами, сбегал по лестнице Антон! Степу Орлова он не застал и хотел было зайти к Володе Волкову, но вспомнил, что его мама была против их встреч. Тогда Антон решил вернуться домой и оттуда позвонить Володе по телефону. А открыв дверь, он услышал громкий разговор родителей и прежде всего все покрывающий баритон Якова Борисовича. Антона ударили слова, сказанные во всю силу этого баритона: «Бандит и вор».

Кровь хлынула в голову Антона, и он уже не слышал, что ответила мама. Вдруг мелькнула мысль, что его сейчас могут застать и подумать, что он нарочно стоит тут и подслушивает. Антон выскочил на лестницу. Но его могли заметить и здесь, красного, взволнованного, с растерянными, ничего не видящими глазами, и он бросился вниз по лестнице, как бы стараясь убежать от преследующих его страшных слов.

Слова эти вызвали в нем, однако, не раскаяние и не стыд, а злость.

Бандит? Вор?.. Ну и что ж! Ну и ладно! Пусть буду бандитом и вором, если тебе так хочется!..

Неужели все-таки бандит и вор?..

Сумрачный вечер, туман, треск отдираемой доски в переулке и хруст новенькой бумажки, – но этого никто не видел, это прошло и сошло, и ничего подобного больше ее будет; дамские часики – он только подержал их три дня, выручил товарищей: дружба за дружбу, из солидарности! Триста рублей – да! Другое дело! Было! Но разве мать не дала бы ему трехсот рублей, если бы он попросил? Чтобы съездить к отцу, к папе… Конечно, дала бы. А если бы не дала, то потому, что его, самосуя, побоялась бы!

Так Антон опять показался себе ни в чем не повинным, а в его душе опять осталась только обида. И когда он пришел домой, то на тревожный вопрос матери, где он был, с новым приступом злости ответил:

– А тебе что?

Нину Павловну обидела эта грубость, до крайности обидела, – ведь только что она из-за Антона всерьез поссорилась, с мужем. Она не могла простить ему то, как он выразился о сыне, ее сыне, – этого он, конечно, не посмел бы сказать о своем собственном сыне. И вдруг Антон, за которого она так горячо вступилась, отвечает ей такой неблагодарностью.

У Нины Павловны сами собой полились горькие, безнадежные слезы.

– Тоник!.. За что? Ну почему ты такой? Ведь я же твоя мама! Тоник!

У Антона от всего этого на один миг дрогнуло сердце, на один миг! Но он вспомнил подслушанный разговор, и все закрылось в душе, захлопнулось, и Антон зло отстранил потянувшиеся к нему руки.

– Ну иди! Не мешай! Я буду уроки учить. Никаких уроков он не учил и даже не пытался разобраться в том хаосе, который творился у него в душе.

И, как нарочно, через несколько дней позвонил Вадик:

– Выйди, возьми «кишки».