– Но почему для этого нужно тревожить честных людей и ставить их в такое унизительное положение?

– Повторяю: мы можем, мы имеем право вызывать кого угодно и никаких отчетов в этом давать не обязаны.

А вот затерянные концы правды совсем было вынырнули на поверхность. Просматривая журнал записей о происшествиях по отделению, капитан Панченко обнаружил знакомую фамилию Лызлова. Геннадий Лызлов – да, тот самый! Вместе с компанией подгулявших друзей он был доставлен в отделение милиции за отказ уплатить шоферу такси деньги. Они взяли такси и, после бесцельного катания по Москве, дали шоферу направление за город. Шофер отказался и потребовал, чтобы они расплатились и освободили машину. Ребята стали скандалить, не хотели платить, тогда шофер подвез их к постовому милиционеру, а тот доставил всю компанию в отделение милиции. Там Генка Лызлов взял всю вину на себя и обещал уплатить шоферу все.

Все это было бы ничего, если бы не одно обстоятельство: среди этой компании был один с паспортом, но без московской прописки и без права проживать в Москве. Это – Виктор Бузунов, двадцати шести лет, дважды судившийся и нигде не работающий. Виктор Бузунов – это кто же такой?.. Уж не тот ли чубатый?

Капитан Панченко разыскивает участкового, который в тот день дежурил по отделению, допытывается у него и узнает: да, очевидно, тот самый – чуб свисает по лбу и лезет в самые глаза, и тогда парень зло встряхивает головой. Но дежуривший по отделению участковый взял с него подписку о выезде из Москвы и отпустил на все четыре стороны, и вот теперь его снова ищи-разыскивай…

Когда Антон после своего возвращения пришел в школу, он встретил Марину, поздоровался с нею, но опять не подошел. А у нее тоже не хватило решимости самой заговорить с ним. Но потом ей уже не хотелось ни подходить, ни разговаривать. Побег Антона окончательно довершил то романтическое ее представление о нем, которое наметилось раньше. И даже как будто еще больше приподнял Антона. У него что-то есть! И по какой-то своей собственной, девичьей логике она считала: тем, что есть, он прежде всего должен был поделиться с ней, с Мариной. Неужели он не чувствует, как она много думает о нем, как она хочет понять его и, может быть, в чем-то помочь? Ну что ж, дело его! Конечно, мальчишки – зазнайки, они стараются рисоваться перед девочками кто как может. Это она знала из разговоров подруг и из своих собственных, хотя и не очень богатых наблюдений. Но зачем рисоваться, когда лучше просто и естественно относиться друг к другу?

Стараясь не отстать от подруг, Марина тоже пыталась по-своему рассуждать о любви, но слово это всегда произносила с запинкой. Сама для себя она думала, что вообще говорить о любви нельзя, можно любить, но как можно говорить о любви? Не переставая считать себя «презренницей», Марина с замиранием сердца смотрела в кино сцены любви, стараясь понять смысл этого волнующего слона. Но и эти сцены она оценивала по-своему. Ей не правились, например, затяжные, показанные крупным планом поцелуи, которые к тому же хулиганы-мальчишки норовят сопровождать сочным звуком. В этих поцелуях ей виделось что-то кощунственное, нельзя ведь целоваться при всех. И, наоборот, ей очень нравилось, когда девушка прижмется к груди своего любимого, просто так, без поцелуя, возьмет и приникнет – в этом было столько нежности, столько преданности и доверия, столько безграничной, но чистой, настоящей любви, что у Марины начинало щекотать в горле или появлялось неотвратимое желание так же прильнуть к чьей-то широкой и сильной груди.

Марина считала, что в любви рисоваться нельзя, – человека нужно любить таким, каков он есть. А у них с Антоном… Что у них? У них даже дружбы не получается. Для нее он просто как кроссворд, который хочется разгадать, а у него к ней даже и такого интереса нет. Вот с ним что-то стряслось, что-то большое и тяжелое, а он молчит, даже не подходит, никакой ему не нужно дружбы, и никакого ему дела до Марины нет. А разве не могла бы она помочь? Разве не могла бы она что-нибудь посоветовать ему, подсказать, или хотя бы просто облегчить горе?

Вот почему Марине ни о чем уже не хотелось спрашивать Антона. Она даже старалась не думать о нем, – что ей в конце концов нужно от этого неорганизованного и невежливого мальчишки, совсем из другого класса и из другой, можно сказать, жизни? У нее хорошие папа и мама, хорошая жизнь, хорошие думы, цели, настроение, хорошие отметки, и что ей до Антона? Пусть живет как знает.

Марина занялась уроками, писала домашнее сочинение о «Войне и мире», готовила доклад к комсомольскому собранию и только недели через две после возвращения Антона сумела выбраться на каток. И на каток ее вытянула подружка Женя Барская: «А то придет весна, и все кончится».

На катке они встретили мальчиков из своего класса: Сережу Пронина и Толика Кипчака, бывших «мушкетеров». С Толиком каталась Женя Барская. Она была красивая, бойкая и на недостаток внимания со стороны мальчиков не жаловалась. Но она не упивалась этим, как Римма Саакьянц, наоборот, зорко, а чаще чуть насмешливо присматривалась к сменяющимся возле нее «рыцарям», и от нее-то Марина и черпала главным образом свои познания о мире мальчиков.

Болтая с Толиком, Женя краем глаза следила и теперь за тем, как ведет себя с Мариной Сережа Пронин, и потихоньку посмеивалась, находя в его поведении много общего с тем, как он вел себя с нею самой в прошлое воскресенье.

А Марена, ничего этого не замечая, каталась с Прониным, разговаривала с ним о разных вещах и, между прочим, кое-что порасспросила об Антоне Шелестове. Она немного смутилась, когда Сережа предложил проводить ее домой, но разрешила. Пронин взял ее под руку, и, когда она хотела высвободить свою руку, он ее крепко сжал. Это был первый знак внимания, который она видела со стороны мальчика. Только темнота скрыла ее румянец и волнение. Так, под руку, они дошли почти до дома. А когда она стала прощаться, Сережа вдруг с силой притянул ее к себе и поцеловал. Марина сначала растерялась, потом стала делать отчаянные попытки освободиться, но сильные руки Сережи, как клещи, сдавили ее хрупкое тело. Наконец она вырвалась и со слезами в голосе закричала:

– Уходи! Ты гадкий! Гадкий! – и потом, уже издали, крикнула еще раз: – Отвратительный!

Марина даже не заметила, как исчез, словно растаял в темноте Пронин, и долго не могла войти в дом: ей казалось, что все знают и на лице ее написано, что она сейчас целовалась с мальчиком. Она долго не спала в эту ночь и, вспоминая прошлогодние рассказы Риммы Саакьянц о поцелуях, думала: «И чем ей такая гадость нравится?»

А когда на другой день Марина встретила Женю Барскую, она по глазам поняла, что Женя все знала и все угадала.

– Ну, как тебя вчера наш Тюня провожал?

– Какой Тюня? – не поняла Марина.

– Несмышленыш ты, Маринка! – улыбнулась Женя. – Это кто с первого провожанья начинает объясняться, лезет с поцелуями и вообще пускает руки в ход.

Марина густо покраснела от этого и почему-то опять подумала об Антоне.

Вот еще какие ребята бывают. А Антон вот даже и провожать не пошел, и никакого внимания. Значит, что же он?.. Кто же он?..»

Марина почувствовала, что он стал для нее лучше и ближе.

И вдруг она попала к Антону домой, попала совсем неожиданно и для него, да и, пожалуй, для самой себя.

Прасковью Петровну побег Антона очень встревожил. Узнав, что в школу приходила Нина Павловна и разыскивала сына, Прасковья Петровна в тот же вечер пошла к Шелестовым. И разговор этот окончательно подтвердил сложившееся у нее раньше убеждение о крайнем неблагополучии в их семье. Когда Антон вернулся, она пыталась вызвать его на откровенность и как-нибудь примирить с семьей. Но ничего этого ей не удалось. Антон совершенно замкнулся и не хотел говорить на эту тему. Что с ним делать? Из «прикрепления» к Антону Володи Волкова ничего не вышло, ну, значат, нужно было искать что-то еще, и давно нужно было искать. А она вот забыла! На какой-то момент забыла об Антоне – ах, если бы он у нее был один! – и упустила, и вот опять что-то произошло, и нужно снова что-то предпринимать.