В плане тактическом он обычно связывал подобные идеи с рядом недостатков, допущенных во время «застойного периода» правления Брежнева, сложившегося после начала его серьезной болезни. Очевидно, заигрывая с уже довольно широко распространенными общественными настроениями, он призывал к «подлинно революционным переменам» и к необходимости «решительного поворота» как во внутренней, так и в международной политике.
Общие речи такого рода вводили людей в заблуждение, позволяя им воображать вещи, в корне отличающиеся от того, что в действительности происходило впоследствии.
Горбачев также подменил конкретную формулировку Андропова об «ускорении научно-технического прогресса» более неопределенной и туманной фразой об «ускорении экономического и социального развития». К тому же, если, как ему казалось, кто-то не уделял нужного внимания таким изменениям в терминологии, он всегда подчеркивал, что речь идет не просто о словах, а о совершенно ином понимании совершающихся перемен. По его мнению, их не следовало бы ограничивать сферой лишь экономических реформ. Наоборот, в соответствии с «новыми взглядами» Горбачева, изменения должны были охватывать все методы работы, всю систему существующих политических и идеологических институтов.
Таким образом, после своего политического доклада XXVII съезду КПСС Горбачев стал систематически подменять узловой до тех пор термин идейно-политической практики «ускорение» терминами «гласность» и «перестройка». Мало того, он уже вкладывал в них какой-то иной, ранее неизвестный смысл и значение. Так, в апреле 1986 года он заявил, что «перестройку» следует понимать как «коренное, полное изменение», в июне того же года — что она означает «перемену всего общества», а в июле — уже прямо объявил ее «революцией».
Без сомнения, практика столь расширенных толкований в значительной мере способствовала росту популярности и привлекательности идеи о так называемой «перестройке». Курс ее, однако, оказался чреватым множеством рисков и опасностей, касающихся благосостояния и даже самой жизни и существования миллионов людей и страны в целом. «Расширительные» толкования отняли у политики реформ то четкое содержание и ясные цели, которые были заданы ей во время Андропова. Таким образом, «перестройка» все более оборачивалась неким преимущественно пустословным, лишенным конкретного смысла и значения занятием. Речи о «модернизации структуры» и преобразованиях все чаще стали восприниматься чем-то самоценным, что следовало бы осуществлять просто ради «самой идеи». Разговоры о реформах стали вращаться как будто в каком-то «заколдованным круге», перемены делались ради самих перемен. Такими впечатлениями делится о том периоде Н. Робинсон, автор изданной в 1995 году книги «Идеология и конец советской системы».
Навязанные Горбачевым изменения в области идеологии и стратегии реформ все больше подтачивали единство партии, способствуя ее дальнейшей дезорганизации, лишая ее уверенности и четко определенных целей. В результате она становилась все более неспособной выполнять роль руководящего центра общества. Вместо конкретных реальных действий, как в партии, так и вне ее, велись бесконечные дискуссии насчет направления и конечных целей реформ.
Для определенной части участников этих дискуссий конечной целью продолжало быть дальнейшее укрепление и совершенствование социализма. Для других как дискуссия, так и сама реформа все определеннее становились возможностью отмежеваться от Союза для дальнейшего обособления на национальной основе. Все это происходило на фоне широкого распространения взглядов о некоем «новом», отличающемся от социализма, социал-демократическом пути развития. Говорилось также и о какой-то иной, во многом неясной и неопределенной модели устройства общества. Так и не выяснилось, будет ли она социалистической или капиталистической по своему характеру. Обязательной в ней была только определяющая роль механизмов и принципов «свободного рынка».
Были среди спорящих о реформах и такие, конечной целью которых являлось личное обогащение.
Горбачев чрезвычайно ловко «расширил» и, по сути дела, подменил и само содержание так называемой «гласности». В результате оказалось подорванным не только само созидательное начало исконных партийных принципов критики и самокритики, но и был нанесен очередной удар по сохраняющейся до тех пор роли партии в обществе и ее руководящим функциям.
В первый год после его избрания на пост генерального секретаря Горбачев придерживался взглядов Андропова о гласности. Гласность осуществлялась партией, правительством, государством, существующими общественными организациями и должна была обеспечить большую степень открытости и публичности в отношении ряда аспектов внутриорганизационной жизни, а также имеющихся случаев некомпетентности, злоупотреблений и коррупции. Горбачев в апреле 1985 года тоже призывал к предоставлению общественности больше информации такого плана.
Однако вскоре он превратил гласность из политики большей открытости народу, партии и другим структурным организациям общественной системы, в средство и даже оружие практически ничем не ограниченной критики самой партии, всей ее истории и всего того, что она сделала (или не сделала!) за все время ее существования.
Начало такой открытой атаке было дано после встречи Горбачева и Раисы Максимовны с рядом руководителей и известных представителей средств массовой информации. В своей книге «Гласность Горбачева» (1999 г.) Джозеф Гиббс отмечает, что на этой встрече тогда еще недавно избранный генеральный секретарь призвал к «открытой, конкретной и конструктивной критике допускаемых недостатков и упущений». Вскоре после этого на страницах газеты «Советская Россия» появилась откровенно уничижительная статья в адрес первого секретаря Московского горкома КПСС Виктора Гришина. (Гришина, как и его ленинградского коллегу Романова, после смерти Черненко считали наиболее вероятными кандидатами на пост генерального секретаря. Однако, судя по некоторым данным, оба они, в силу «неких случайностей и недоразумений технического характера», не смогли лично присутствовать на заседаниях высших органов партии, на которых предстояло избрать следующего генерального секретаря КПСС). Вскоре после публикации упомянутой статьи Гришина освободили с поста руководителя Московского горкома КПСС. На его место выдвинули Бориса Ельцина, которого тогда считали союзником Горбачева.
Активность Горбачева и его окружения в действиях по приданию нового смысла политике гласности еще интенсивнее продолжалась осенью 1985 года. Очевидно, чувствуя поддержку от присутствия рядом с собой почти неотступно следовавшей за ним его супруги, недавно избранный генеральный секретарь с удивительной энергией все чаще и настоятельнее продолжал взывать к кругам интеллигенции и средствам массовой информации… усилить критику против партии и всей ее истории. Вместе с тем, им также был предпринят ряд мер по ослаблению влияния партии на деятельность средств массовой информации. Причем произошло это не просто вследствие прекращения действия соответствующих «решений и директив» (как любят изображать некоторые), а путем передачи непосредственного руководства данной сферой в руки лиц, относящихся открыто враждебно к КПСС и социализму.
Разумеется, в деятельности средств массовой информации следовало произвести ряд перемен, связанных прежде всего с облегчением чересчур громоздкой бюрократической системы контроля и цензуры в отношении культуры, книгоиздательства, радио- и телепередач, печати и т. д.
Однако ввиду исключительной важности данных сфер, изменения в них следовало бы производить чрезвычайно умеренно, деликатно и тактично. Увы, подход Горбачева к этим делам был, как казалось на первый взгляд, поспешным и не до конца продуманным. В результате «новая политика гласности», объявленная, непосредственно организованная и всячески поощряемая при его личном участии, в действительности обернулась деятельностью, чреватой самыми пагубными последствиями как для авторитета, самочувствия и способности к руководству самой Коммунистической партии, так и для возможности дальнейшей спокойной, уравновешенной и полнокровной жизни общества в целом. Дестабилизирующие последствия такой политики весьма ощутимо стали давать о себе знать уже в 1987 году.