— Весь грек есть рогоносец!

Дышал он прерывисто, как взмыленный конь. Лицо, вытянутое от злости, вплотную приблизилось к лицу Андрикоса. Андрикос перевел его слова в шутку:

— Ha ragione, signore. Il greco e'un cornuto, pero la ragazza é molto bella. (Синьор прав. Греки рогоносцы, зато гречанки очень красивы.)

Первый солдат залился смехом.

— Questo greco é proprio un buffone! (Да этот грек настоящий паяц!)

Второй по-прежнему смотрел волком.

— Quando saremo stufi con le ragazze, comincieremo con le vostte mogli! (Как только покончим со всеми синьоринами, мы примемся за ваших жен!)

— San Pietro abbia almeho pieta di noi uomini! (Пусть святой Петр пожалеет хоть нас, мужчин!)

Первый снова залился смехом.

— Ma, si ha proprio del gusto! (Да, он знает толк в шутках!)

Человек, которого избивали в нескольких шагах, уже не стонал. Итальянцы отошли от него и перестали ругаться. В тишине пустынной улицы раздавался лишь смех веселого солдата.

— Эй! — грубо крикнул кто-то из патруля. — Chi sono quelli la? (Кто там у вас?)

Он отделился от своих и подбежал к задержанным. Солдаты расступились.

— Dove andate? (Куда вы идете?)

— A casa nostra, signer capitano! (Домой, господин капитан!) — сказал Андрикос, снова поднимая руку.

— Io non sono capitano, ma solo sergente! (Я не капитан, а всего лишь сержант!) — сказал тот, понижая тон.

Андрикос собирался что-то добавить, но сержант, размахнувшись, закатил одну оплеуху ему, другую отвесил Космасу. Потом схватил Андрикоса за шиворот.

— Allontanatevi immdiatamente appena io chiudo un occhio! (Пошли вон! И чтоб духу вашего здесь не было!)

Космас и Андрикос бросились бежать. За их спиной снова захохотал солдат…

Когда они свернули в переулок, Андрикос едва стоял на ногах. Его грудь поднималась и опускалась, как мехи. Чтобы не свалиться на мостовую, он схватился за Космаса.

Они шли молча. Но не из страха — страх остался где-то позади. К человеку, шагавшему рядом, Космас испытывал сейчас нечто вроде отвращения. За минувшие дни он привязался к Андрикосу, а теперь тот казался ему совсем чужим. Его паясничанье, его унижение перед итальянцами, хоть и спасло им жизнь, вызвало в душе Космаса бурю противоречивых чувств — то гнев, презрение, отвращение, то понимание и жалость.

— Дешево отделались! — произнес наконец Андрикос, явно для того, чтобы сломить лед.

Космас не ответил. Они еще раз свернули за угол, — А знаешь, другого, они, кажется… Космас и на этот раз промолчал. Тогда Андрикос взял его за руку.

— А ну, скажи мне, — мягко проговорил он, — почему ты не отвечаешь?

С минуту они смотрели в глаза друг другу. Взгляд Андрикоса выражал покорность, и Космас вдруг почувствовал себя виноватым.

— Да что ты, что ты! — пробормотал он и попытался улыбнуться.

— Но ты подумал, что я…

— Ничего я не подумал! Что ты в самом деле?

Они пошли дальше. И снова молчали. Космас понимал, что теперь должен заговорить он, но не мог придумать ничего подходящего. Наконец его осенила неплохая мысль. Он спросил:

— Далеко еще до Розалии?

Дом Розалии стоял в центре, рядом с театром, который, как сказал Андрикос, когда-то тоже принадлежал ей.

Андрикос поднялся наверх один, но сначала надежно спрятал Космаса под каким-то навесом во дворе: на площади каждую минуту мог появиться патруль.

Космасу недолго пришлось сидеть под навесом. Андрикос вскоре спустился, но, вместо того чтобы выйти на площадь, они вошли в подъезд театра.

— Грех упускать такой случай, — сказал Андрикос. — Иди сюда.

Они не стали подниматься по лестнице, а прошли в какой-то темный коридор, миновали несколько дверей и неожиданно оказались в боковом ярусе. Внизу, под ними, лежал зал, большой, холодный и пустой. Только передние ряды партера были заполнены людьми.

На сцене за длинным столом сидело человек десять мужчин и женщин. Председательское место занимал поп. Космас впервые видел настоящего попа на сцене.

— Что здесь происходит? — тихо спросил Космас, повернувшись к Андрикосу.

Тот сделал ему знак молчать и смотреть на сцену.

На сцене с краю стола, заложив ногу за ногу и упершись в стол локтем правой руки, сидел молодой мужчина в очках. Перед ним лежали какие-то бумаги. Вот он приподнял голову и громко крикнул:

— Три!

Потом, обращаясь к зрителям, спросил:

— Кто еще?

Легкий шум волной прокатился по залу, и снова воцарилась тишина. Все ждали.

— И один наполеон! — выкрикнул кто-то из первых рядов.

— Три и один наполеон! Продолжаем, господа!

— Четыре!

Мужчина в очках наклонился вперед и приветствовал кого-то из публики. Потом он принял прежнюю позу и сказал:

— Четыре, господа! Лидирует господин Галанос!

Поп покуривал и тихо беседовал с госпожой, сидевшей рядом.

Андрикос схватил Космаса за локоть.

— Взгляни направо! — прошептал он. — На первый ряд. Там Бела Джина.

Космас придвинулся ближе к барьеру. Белу Джину он знал по фотографиям в журналах. Ее слава докатилась и до провинции. В свое время она участвовала в нашумевшем театральном обозрении, где по ходу пьесы ей приходилось принимать ванну на глазах у зрителей. Ванна, писали газеты, была установлена на правом крыле сцены, поэтому все места справа были распроданы в первый же день на весь сезон. А в самом театре перед эпизодом с ванной начиналась потасовка. Все бросали свои места и устремлялись на правое крыло, чтобы получше рассмотреть Белу в те минуты, когда она входит в ванну и выходит из нее. Газеты сообщали, что один из многочисленных поклонников Белы подарил ей в день премьеры золотую статуэтку Афродиты, выходящей из морской пены. После двух-трех представлений дирекция была вынуждена перенести ванну на середину сцены. — Ну как, видишь? — спросил Андрикос.

— Вижу.

— Рассмотри получше, такого случая больше не представится. Сегодня ее продают с аукциона.

— Белу?

— Не бойся. Ее поцелуй.

— И кто это затеял?

— Комиссия. И тот бородатый козел — председатель. Их, видишь ли, одолела забота о народных столовых. Мне сейчас сказала Розалия, они хотели втянуть и ее. Но она хорошо знает, что это за типы.

Между тем поцелуй Белы оценивался уже в пять золотых.

— Кто больше, господа? Пальма первенства принадлежит господину Илиадису.

— Шесть!

— Господин Павлопулос предлагает шесть. Павлопулос поднялся со своего места. Он стоял, как охотник, который выстрелил и теперь ждет, чтобы птица упала. Космас узнал его.

— Я его знаю! Я видел его у Марантиса.

До сих пор аукцион шел спокойно и неторопливо. Предложение Павлопулоса всколыхнуло зал.

— Семь! — сказал мужчина, сидевший возле Белы Джины.

— Семь. Лидирует господин Лавдас.

— Восемь! — крикнул Павлопулос.

— Девять!

— А! Господин Галанос активизируется! Прекрасно!

— Десять — и отказываюсь от поцелуя.

— Это Лавдас. Он ее любовник, — сказал Андрикос. — Сын табачного магната.

Заявление Лавдаса внесло беспорядок. Послышались возгласы, протестующие против нарушения правил. Мужчина, проводивший аукцион, несколько раз постучал перстнем по стакану и призвал публику к порядку.

— Никакого нарушения не произошло! — сказал он. — Победитель волен воспользоваться или не воспользоваться своим правом. Есть еще претенденты? Господин Павлопулос отступает?

— Исключительно из уважения к господину Лавдасу, — ответил Павлопулос.

— Однако не забывайте, что уважение в данном случае наносит ущерб благотворительности, — напомнила дама из комиссии.

— Одиннадцать золотых — и я не откажусь от поцелуя Белы Джины!

— Лидирует господин Галанос. Одиннадцать!

— Двенадцать.

— Двенадцать — господин Лавдас!

— Тринадцать!

— Тринадцать — господин Галанос!

— Пятнадцать, господа!

— Пусть пятнадцать! И Бела Джина сегодня моя! Поднялся переполох. Хохот, крики, свист. Кое-кто в зале возмутился непристойностью. Члены комиссии отчаянно жестикулировали, но голосов их не было слышно. Наконец встал поп. Шум стих.