— Как Айн посватался к своей Шарлотте?! Заманил к себе в альков да там и оставил. Вот и все!

Ева, когда смеялась, была неприятна. Про людей вроде нее говорят иногда упрощенно, что у них смеется лицо, но не глаза. Это было не совсем так. Глаза у Евы тоже смеялись, но все равно возникало чувство, будто смеется лишь оболочка, а внутри у нее спрятано что-то механическое: то ли безостановочная и педантичная счетная машина, то ли нечто подобное. Ева смеялась «понарошку», как говорят дети. Как птичьи чучела Тоонельта тоже были мертвыми только «понарошку».

Мне пришла на память вчерашняя встреча с моей учительницей. Мы посидели четверть часика в кафе, прихлебывая кофе, мы улыбались всем существом, мы разговаривали о «милой и прекрасной школьной поре». Но перед глазами у меня все время болталась дохлая крыса, которую я сумел как-то засунуть в ридикюль «своей второй мамы». Мне даже чудился запах дохлятины, да и ей, думаю, тоже…

Сегодняшняя беседа была такой же принужденной. Но призываю небо в свидетели: ни сегодня, ни впредь я совершенно не собираюсь засовывать даже воображаемую крысу в воображаемый ридикюль этой семьи!

Ева, видимо, почувствовала, что возникла натянутость. Во всяком случае, она позвала Айна на кухню и дала ему какое-то распоряжение. Мне сообщили, будто Айну абсолютно необходимо пойти отправить срочную телеграмму, но все явно сводилось к тому, что в доме не было ни капли спиртного.

Мы остались с Евой одни и по непонятной причине почувствовали себя чуточку свободней.

Светской игры в этикет более чем достаточно, подумал я. Продолжая в том же духе, мы доулыбаемся до судороги губных мышц и расстанемся с чувством огромного облегчения, но уговоримся непременно поскорее встретиться — ведь нам было так весело!

И внезапно мне пришла в голову идея. Недолго думая, я выложил:

— Айн талантлив. Очень! И честно говоря, это меня слегка заботит… — Умолкнув, я начал развлекаться разглядыванием Евы. — Нет, это точно. Талантливые люди в большинстве случаев лишены гибкости. Даже если это необходимо. Дело в том, что монумент — это не выставочная работа, и потому Айн должен, по-моему, основательно изменить почерк ради такого случая. Тут необходима и декоративность, и патетичность, и наглядное «за и против»…

— То есть вы хотите сказать, что нужно схалтурить? — Ева постаралась быть категоричной, но почва под ней вроде бы заколебалась.

— Насколько это возможно, халтуры надо избегать. Но будет весьма неплохо, если наш первый большой заказ не окажется последним! Не говоря уже о том, что монумент — вообще весьма пошлый жанр. Думаю, что лет через сто их совсем перестанут ставить. Поймут, что нет смысла скрытые в душе чувства водружать посреди площади. Жуткая бестактность! Это, во-первых, а во-вторых, нашим конкурентом будет Магнус Тээ.

— Магнус Тээ? — презрительно, но в то же время настороженно переспросила Ева.

— В этом жанре с его соперничеством придется считаться вполне всерьез, ибо чем более потрясающее и, следовательно, чем более спорное решение мы найдем, тем ему выгоднее…

— Но смешивать искусство с политиканством — это отвратительно, отвратительно! Искусство должно быть свободным! — сказала Ева весьма неуверенно, поскольку я выкладывал все это дружески и как нечто само собой разумеющееся, и она уже не знала, что и думать.

— На мой взгляд, искусство у нас в стране достаточно свободно, — с готовностью объяснил я. — В «Парне с теленком» нет ни капли политики, к тому же это дипломная работа, и ее все-таки купили. (Я узнал об этом от Анне.) Но выставочная работа — одно дело, а монумент — другое. Монументы заказывает государство, и вполне естественно, что оно заказывает их в расчете на массового потребителя. В монументе фактор полезности должен играть максимальную роль. Это обязывает к простоте и доходчивости. Так всегда было не только у нас, а везде, и так оно и останется.

Я прямо-таки боготворю такие темы, как партийность искусства, берлинский вопрос и культ личности! В споре с непосвященным тут всегда можно блеснуть виртуозностью. Для меня это все равно что солдатская ложка с вилкой вместо ручки: хочешь коли, хочешь выуживай подливочку.

«Я не отношусь к числу тех, кто оценивает резко отрицательно годы власти Сталина», — люблю я говорить.

«Надо рассматривать предмет во всем его объеме, во всей взаимосвязи. Я не из тех, кто думает, будто искалеченные судьбы и напрасно загубленные жизни можно оправдать подъемом угледобычи или новой маркой комбайна!» — люблю я говорить и такое.

— До сих пор работы Айна находили очень хороший прием! — пробормотала Ева.

— Находили и будут находить. Великое дело, если монумент получится у нас удачным: он оправдает многие наши поиски и в прошлом, и в будущем. Но во всем этом есть и другой аспект: до сих пор мы были с Айном начинающими в самом прямом смысле слова. К нам относились, как к детям. Ребенок может забраться с ногами на диван и даже на стол — на него прикрикнут и посмеются. Дав этот заказ, нас объявляют взрослыми, и теперь нам будут предъявлять совсем иные требования. И если мы их не выполним, нам впоследствии могут припомнить все — вплоть до грязных следов на диване или на скатерти. — Речь моя текла плавно, гладкие фразы сами сходили с языка.

Ева была воплощенное внимание. Чопорный мундир светскости и любезности был отброшен в сторону, пришли в действие новые ГОСТы, я увидел перед собой такую Еву, о существовании которой только догадывался. Да, за мной напряженно следила типичная показная натура, женщина, которой просто необходимо преуспеть настолько, чтобы ее просили разрезать ленту на вернисаже. И это должно произойти как можно скорее — раньше, чем старость успеет приложить свою куриную лапу к уголкам ее глаз. Ради этого Ева готова на все. Я почувствовал, что мы с нею прекрасно сговоримся, и Ева мгновенно показалась мне куда привлекательнее даже внешне. Ведь каждого красит его истинная роль, не правда ли — и дирижера, и сапожника. Я понял, что могу перед ней не стыдиться. Беседуя с приятелями в кафе, она будет страстно отстаивать эксперименты Айна, но на самом деле в работе мужа ее интересует лишь то, что сулит скорейшее публичное признание. Существуют на свете рыбки-лоцманы, которые помогают крупной рыбе находить добычу, отчего и сами живут беззаботно. Только что эта изящная рыбка-лоцман заглотала необычную информацию. Она пыталась проверить все до конца, понять все до конца, и во взгляде ее застыла оторопь: «Как же это я сама не додумалась?! Представить только, что могло бы случиться!» Я понял, что сразу вырос в глазах Евы. Наверняка я и в будущем смогу рассчитывать на ее благодарность: Евы уже усвоили, что есть смысл отплачивать за добро добром. Вот почему в основном это честные дельцы. Более честные, чем принято думать.

— Спасибо, — сказала она просто, и это меня даже тронуло. — Мы посоветуемся с Айном, и я объясню ему суть дела. Только, прошу вас, направьте его!

— Попытаюсь… Но пусть, пожалуйста, и он меня направляет, — галантно перешел я к обороне. Я уже был уверен, что Айн будет работать как надо.

Видимо, тут нет необходимости описывать мое самочувствие, но на самой вершине успеха мне пришлось проглотить горькую, очень горькую пилюлю.

— Ах, вы и сами справитесь. Не сомневаюсь в этом. К тому же ваша задача намного проще. Вряд ли из-за постамента возникнут какие-нибудь проблемы. Вы ведь опубликовали исследование на эту тему и защитили кандидатскую. И два этих групповых барельефа по бокам вы уж, безусловно, сумеете сделать как надо. Ведь барельефы могут быть и свободней, и условней, разве не так? По-моему, так…

Съеденный мною лосось устремился из желудка к горлу. Стало быть, роли уже полностью распределены Тоонельтом! Лишь бы Ева теперь не догадалась, что я не знал этого раньше! Лишь бы она не догадалась! Но нет, она не догадалась! Не то я оказался бы в идиотском положении.

Чтобы отвлечь ее внимание, я уронил на свой костюм кусок лосося.

— Не бойтесь — следов не будет, мороженая рыба, — успокоила меня Ева.