Без пяти одиннадцать.

Почти одновременно сверху спускаются в вестибюль император и Мария Федоровна. Императрица взглядом дает понять Нике, что она довольна тем, что он опередил их. Это из арсенала хороших манер - быть на месте несколько раньше других. Минута в минуту приходят только солдафоны.

Александр Александрович, увидев на цесаревиче Преображенский мундир, удовлетворенно кивает.

- Я рад, - торжественно говорит царь сыну, - что ты любишь этот полк. Он не раз добывал славу русскому оружию на полях сражений.

Почти вся царская семья в сборе. Нет только великого князя Георгия Александровича. Но это ни для кого не новость: Гога почти всегда опаздывает.

Часы в вестибюле бьют одиннадцать. Император хмурит брови. Сегодня, в день панихиды, Гога мог бы быть и поточнее.

И словно уловив на расстоянии это недовольное движение отцовских бровей, по лестнице скатывается великий князь Георгий Александрович. На нем отлично сшитый юнкерский преображенский сюртук.

Император сияет. Сыновья сегодня порадовали его. Они подчеркнуто выразили свое уважение к его вкусам. Это несомненно будет отмечено чинами двора на панихиде.

Александр Александрович торжественно поворачивается к выходу. Сквозь широкие стеклянные двери видно, как во дворе выстраиваются живым коридором возле парадной лестницы гвардейские офицеры.

Итак, высочайший выход.

Но... что такое?

К императору, растерянно разводя на ходу руками, приближается унтер-шталмейстер. Выясняется, что заказанные накануне к одиннадцати часам четырехместные сани запаздывают.

Царь дергает плечом, поворачивается к жене и сыновьям.

Пять минут двенадцатого.

- Ваше высокородь, Генералов еще раз руку за пазуху сунул, и чегой-то у него там - щелк! Я как раз рядом шнурок завязывал.

- Ваше высокородь, Осипанов с тротуару сошел. По мостовой прохаживается.

- Ваше высокородь, Андреюшкин на своем предмете надрыв бумаги сделал.

«Может быть, они хотят, - думает ротмистр, - подать жалобу или прошение? На высочайшее имя? Остановить царский выезд и на глазах у публики всучить императору какую-нибудь петицию? О каких-нибудь там несправедливостях. И тут же об этом в газеты. Царю неудобно будет не ответить... Значит, хотят подать бумагу? Нет, судя по дерзким физиономиям, дело не в бумаге».

Десять минут двенадцатого.

Александр Александрович, заложив руки за спину, подходит к шталмейстеру. В чем дело? Где выезд?

Старый дворцовый слуга дрожит как осиновый лист. Сбиваясь и путаясь, он говорит какие-то несвязные слова; их величество изволили приказать камердину подавать к одиннадцати, а кучеру ничего не пересказали, а камердин...

- Хватит, - обрывает шталмейстера царь и возвращается к семье.

Пятнадцать минут двенадцатого.

- Ваше высокородь, Канчер, Горкун и Волохов бегут от дворца на Невский!

- Ваше высокородь, Генералов и Андреюшкин открыто чего-то друг у друга спрашивают.

- Ваше высокородь, Осинанов им знаки подает. Рукой машет.

«С минуты на минуту, - думает жандарм, - из дворца должен выехать опаздывающий на панихиду царь. И тогда эти типы бросятся к нему со своим прошением. Но Дурново же сказал, что надо ждать... Ну и денек сегодня! Какое, кстати, число? Первое марта. Шесть лет назад народовольцы...»

Ротмистр вскакивает. Глаза его стекленеют. Он чувствует, что волосы на голове даже слегка шевельнулись...

- Варламов! Борисов! - в ужасе шепчет ротмистр, хватая за рукава вошедших в лавку агентов. - Брать! Немедленно! Всех! Но тихо, без шуму. И все наблюдение - ко мне!

В лавку входят сыскные. Жандарм уже овладел собой.

- Свергунов и Стаин берут Генералова и Андреюшкина, Тимофеев - Осипанова. Живо! Остальные помогают. Извозчиков сюда, городовых! Чтоб быстро все было!

- Ваше высокородь, а Канчера с Горкуном? Да еще Волохов с ними...

- Шелонков! Свердзин! Шевылев! - командует ротмистр. - Отправляйтесь за этими троими! Да побыстрее!

Он поворачивается к хозяину лавки. Грек, как рыба, выброшенная на берег, судорожно открывает и закрывает рот.

- Чтоб никому ни слова! - показывает жандарм хозяину кулак. - А то... Ясно?

И быстро выходит на улицу.

...Борьба неравная. Двадцатилетние юнцы бессильны перед натренированными, натасканными на такие дела сыскными, перед огромными, медвежьего обличья городовыми. По два-три человека на одного. Ломают руки, щелкают наручниками, выхватывают свертки. А из переулков уже выкатываются возки и сани.

Заломив Генералову руки за спину, двое агентов падают вместе с ним в первые сани.

- В участок!

В следующий возок вталкивают растерянного бледного Пахома. Волосы у него растрепаны. Под глазом синяк. Шапку сбили.

- В участок!

Осипанов успевает оказать сопротивление. Когда его хватает сзади за руку первый агент, он, не оборачиваясь, бьет его ногой, но в это время огромный, как слон, будочник наваливается сбоку, обхватывает и так сжимает его, что Василий даже теряет на секунду сознание.

Канчера берут просто. Увидев полицейского, он бледнеет, оглядывается, сует руку в карман, но агент мгновенно выворачивает ее, и Канчер обмякает.

Горкун пытается бежать. Ему подставляют ногу. Поскользнувшись, он падает. Его бросают в сани, как неживого.

Сразу же после этого берут Волохова.

Ротмистр, наблюдавший всю операцию от начала до конца, удовлетворенно поглаживает усы. Уж что-что, а изымать с улицы нежелательных лиц в охранном умеют.

А на тротуаре уже роится толпа. Прохожие, забыв про весну и солнце, лихорадочно расспрашивают друг друга о случившемся.

- Господин, - обращается к ротмистру благообразный старичок, - вы не могли бы объяснить, кого это только что арестовали?

- Жулье, - равнодушно отвечает жандарм, - фальшивомонетчики.

Двадцать минут двенадцатого.

Красный от гнева царь, заложив руки за спину, ходит по вестибюлю. Мария Федоровна присела в придвинутое Никой кресло. Цесаревич стоит около мама и что-то вполголоса говорит ей. Великий князь Гога со скучающим видом разглядывает висящие на стенах картины.

Царская семья ждет. Ждет, как ждут обычные смертные опаздывающий поезд или экипаж.

Император подзывает прибежавшего в вестибюль товарища министра двора.

- Я не могу больше ни одной минуты опаздывать на панихиду по своему отцу. Немедленно сделайте что-нибудь!

Товарищ министра жмется, прикладывает руки к груди, преданно смотрит на царя. Он ничего не может сделать. На конюшни посланы все бывшие под рукой люди. Но кучер почему-то опаздывает.

- Кучер? - сдвигает брови Александр Александрович. - Царь не ждет кучера!

Но кучер опаздывает.

Возки и сани, набитые сыскными и агентами, подмявшими под себя арестованных, увозят от Аничкова дворца полузадушенных террористов.

А царский кучер опаздывает.

Провидение, судьба, случай избирают нерадивого царского кучера орудием своих свершений.

Если бы кучер не опоздал...

Если бы четырехместные сани были поданы 1 марта 1887 года к подъезду Аничкова дворца вовремя...

Три динамитных снаряда, брошенные в царские сани с трех сторон, могли бы вписать в историю русского революционного движения новую страницу.

Только представьте себе...

В 1881 году убит Александр II.

Через шесть лет - Александр III.

Вместе с ним - императрица.

И еще - цесаревич.

И еще - второй великий князь.

Два царя убиты подряд.

Это не могло не произвести впечатления.

По всей вероятности, это было бы расшифровано следующим образом: революционеры дают понять - так было, так есть, так будет. Царей в России убивали. Убивают. И будут убивать до тех пор, пока правительство не пойдет на перемены, пока обществу не будут даны хотя бы элементарные свободы.

Письмо Пахома Андреюшкина студенту Никитину в Харьков лишает русскую революцию одной из ярких страниц.