Радин гладил пальцы женщины, молча смотревшей на тихие воды Невы, на громаду домов, теснившихся на том берегу.

— Как странно. Всюду движение, люди, жизнь, а мне кажется, что мы одни, что все остальные только фон… — сказал Радин.

Свежий ветерок чуть трепал ее волосы. Влажный запах реки, подернутой дымкой тумана, и горячее солнце разморили их. Они молча сидели у самых вод могучей Невы, и, казалось, только река была свидетелем их первой спокойной встречи.

— Давай покатаемся на лодке, — предложил Радин.

Они сошли к лодочной станции. Он первый спрыгнул в лодку и, качнувшись, чуть не искупался в мутноватой воде. Софья Аркадьевна прямо присела от смеха.

— Эх вы, горе-капитан… Так мы ко дну пойдем.

— Зато вместе!

Речной пароходик обогнал их. С борта речного трамвая что-то весело кричали люди, кто-то приветственно махнул рукой.

— Володя, у меня к вам просьба…

Она так нежно, так тихо произнесла его имя, что он почувствовал, как забилось его сердце.

— Говори, родная, я все сделаю, что ты скажешь, — бросая весла и беря ее руку, сказал он. Лодка слегка качалась на воде, и ее медленно относило к берегу.

— Я хочу эти два дня побыть одна, остаться наедине со своими мыслями. Я буду думать о вас, мой дорогой… Уезжайте завтра, я прошу вас.

— Хорошо, уеду сегодня ночью.

— Володя, если вас моя просьба обижает… — тихо добавила Софья Аркадьевна.

— Нет, нет, Соня. Я понимаю тебя, я еще больше люблю тебя.

Она прижалась к его плечу и долго молчала, глотая слезы. Радин, положив руку на весло, другой ласково и нежно гладил ее шелковистые волосы.

— Ты права, девочка, ты права. Надо все продумать, чтобы потом ни о чем не жалеть.

— Ах, Володя, ты еще лучше, чем я думала. Я знаю, что уйду, и очень скоро, от Григория Васильевича. Я это решила. Теперь в Москве подумай сам, как быть дальше, будем ли мы вместе или… как иначе, — в голосе ее слышались неуверенные нотки.

— Конечно, вместе. Ты переедешь в Москву, и мы будем жить вместе. До конца наших дней! — торжественно-шутливо закончил он.

— …до конца наших дней! — улыбаясь, повторила она.

— Это так далеко, так далеко, что мы можем спокойно жить хотя бы первые двадцать лет, — сказал Радин.

Его очерк был напечатан в сентябрьском номере «Красной нови».

— Интересный материал. Что, если бы вы дали нам еще один-два очерка в таком же плане? — поделился своими мыслями с ним редактор.

— Может, опять махнуть в… Бугач, — осторожно предложил Радин.

— В Бугач? — удивился редактор. — Ну, я думаю, там тема если и не исчерпана, то в главном освещена — это определенно. Нет, я бы хотел очерк, к примеру, о Кубани. Там колхозы крепкие, и люди интересные, да и мало ли что вы увидите там. Как вы на это смотрите?

— Нет, туда я не смогу поехать. До весны, по крайней мере. Занят.

Попрощавшись с редактором, недоуменно уставившимся на него, он направился в Союз писателей, чтобы встретиться со сценаристом, писавшим киносценарий по его повести, в назначенный час сценарист не явился, и, прождав его еще около часа, Радин пошел обедать в ресторан.

За одним из столиков он увидел знакомого малоформиста, веселого болтуна, первым знающего все городские новости.

— Садись ко мне, — предложил малоформист.

Радин заказал обед и стал разглядывать сидевших за столиком людей. Почти все были писатели. Были и актеры, и несколько незнакомых людей.

— Володя, опять пошли аресты, — придвигаясь поближе к нему, сказал приятель. — Вчера ночью забрали… — он назвал двух литераторов, — а сегодня утром и Невского.

Услышав фамилию сценариста, которого он с утра ожидал в Союзе, Радин вздрогнул.

— Как… арестовали?

— Да ты не кричи… Тут, может, наседка какая сидит… Ну, да, арестовали, — торопливо жуя, говорил малоформист. — А ты удивляешься? В театрах уже вторую неделю людей забирают.

— За что ж могли арестовать… Даже нелепо слышать это, — забыв о еде и уставившись на соседа, сказал Радин.

— «За что, за что»! Ерунду говоришь, брат. ГПУ знает, за что. Да. Даром никого не возьмут. Значит, болтал где-нибудь, вот за то и взяли. Да ты-то чего расстроился? Что он тебе, брат или сват? Наше дело маленькое — пообедаем, домой пойдем, ночью поспим, утром попишем. Вот так надо жить, не соваться куда не следует, писать да помалкивать! Верно я говорю, Володя? — доедая второе, сказал он и подозвал официантку:

— Шурочка, большой бокал цимлянского и малость фруктов.

Он пил, ел, болтал без умолку, перебрасываясь словами с сидящими за соседними столиками писателями. Потом, с аппетитом проглотив виноград и грушу, расплатился и назидательно-великодушно сказал все еще сидевшему в оцепенении Радину:

— Так-то, друг Володя. Надо беречь себя и не рыпаться, в чужие истории не влезать… Ну, до завтра.

Он похлопал по плечу Радина и неторопливо удалился.

«Опять аресты!» — идя домой, думал Радин.

Ему было неприятно вспоминать совсем недавно прокатившиеся по Москве аресты, связанные то со смертью Максима Горького, то с какими-то совершенно нелепыми обвинениями ряда весьма видных лиц. И хотя его самого обходили стороной периодически проносившиеся по стране аресты, было оскорбительно слышать о том, что опять в советской стране наплодилось много изменников, шпионов, враждебно настроенных людей.

«Зачем все это? Кому нужно без конца лихорадить страну? Ведь каждому понятно, что не могут быть изменниками люди, сидевшие в царских тюрьмах, герои, победившие Антанту, Деникина и Колчака, рабочие и крестьяне, освободившиеся от помещиков и капиталистов».

Весь вечер Радин бродил по городу, не находя успокоения, кляня себя за то, что отпустил Соню в Бугач одну, хотя в душе сознавал, что так лучше и для Сони, да и для полковника.

На Тверском бульваре он встретил выходившего из Дома Герцена молодого, талантливого, начинавшего входить в моду поэта.

— Едем в Малеевку, — с ходу предложил тот. — Там сейчас есть несколько свободных комнат. Поживем там с недельку-другую, отдохнем от Москвы, потом махнем на Кавказ. Идет?

Поэт был весел, жизнерадостен и так восторжен, что Радину стало даже завидно.

— Вам, Сережа, бывает когда-нибудь грустно? — спросил он.

— Конечно, когда прихожу в кассу издательства за гонораром, а там плакат: «Сегодня выдачи нет». А вообще чего мне грустить? Человек я молодой, холостой, меня печатают, живу в советской стране, а родись я где-нибудь в Америке или Вене, разве ж я был бы поэтом…

— Спасибо, Сережа, за приглашение, но я сейчас не могу ехать в Малеевку.

— Отчего? Нет денег? Пожалуйста, я только вчера получил процент за книжку стихов, одолжу с удовольствием.

— Нет, нет, Сережа. Деньги есть, не в этом дело. Я — он медлил, — женюсь… собираюсь жениться.

— Же-нить-ся? — с удивлением переспросил Сережа. — Вот-те на. А зачем вам это?

— Полюбил. Пора пришла. Словом — женюсь, — уже недовольный своей откровенностью, тем не менее сказал Радин.

Очевидно, поняв серьезность момента, поэт сказал:

— Ну, если хороший человек и настоящая любовь, то, конечно, конечно, это надо. Обязательно.

Он крепко пожал руку Радину и побежал вниз к Никитским воротам.

Ночь была лунной. Влажный ветерок, изредка пробегавший по комнате через открытое настежь окно, не освежал, а томил еще сильнее. Похоже, надвигается гроза, решил Радин, стоя у окна и вглядываясь в ночную Москву.

Нагревшаяся за день земля и каменные строения города, железо и асфальт, отдавали свое тепло ночи. Запах бензина от пробегавших где-то поблизости автомобилей, шум еще не угомонившейся Москвы усугублял тревожное ожидание приближающейся грозы. Далеко на западе прогремел гром, мелькнула неясная молния, и в комнату ворвался порывистый ветер. Это был вестник ливня, надвигавшегося на истомленную дневным зноем, пылью и сутолокой Москву. Опять, уже ближе, прогромыхал гром. Зашумели, задвигались деревья под окном. Взметнулась занавеска и новый, еще более сильный порыв ветра прошел по комнате.