— Сымають… — и неожиданно громким голосом закричал: — Тюрьму мою, каторгу прокляту, сымають… У командира капитан из трибунала был. Записал все, что надо, и говорит: «Ну, товарищ Ветров, сегодня вечером сымем и в Москву прошение пошлем, чтоб и судимость сняли».

Он глубоко, полной грудью вздохнул и засмеявшись своим мыслям, сказал:

— А теперь, хочь и убьют, не страшно. И сын, и дочка, и жена не преступниковы, а солдатскими сиротами останутся. И никто… — он как-то особенно твердо произнес: — никто ни в селе, ни в районе, ни в цельном свете не скажет — «арестантова семья».

— А говорили? — спросил один из солдат.

— А как же. Дочка в техникум держать хотела, не допустили, сын мал, он ничего тогда не понимал, а вот жена, той досталось… Чего мы имели? Вроде ничего, а все ж и последнее отобрали. «Конфискация имущества», — горько усмехнувшись, проговорил Прохор. — А имущества всего на грош с половиной. Спасибо, из избы не выгнали.

— Ничего, герой, придешь с войны, вернут, — добродушно сказал солдат.

— А тебе, Лександрыч, спасибо…

— А мне за что?

— Первое тебе за то, что человек ты хороший, чистый, а второе, ты упросил начальство меня в разведку пустить. Мне комроты так и сказал: «Радину спасибо. Это он за тебя ручался» — и Прохор поклонился Радину.

— Братцы, что сейчас солдаты в штабе рассказывали, — входя в землянку, сказал красноармеец.

— А чего они говорили? — спросил Прохор, нарезая хлеб и кладя на стол большую луковицу.

— Два дня назад в дозор ходили, к немцу подползли, ну, мало до самых блиндажей не дошли. Так у фрица там ночью веселье. Песни, сволочи, пели, на губных гармошках играли, а с ими, кто, ну, как вы думаете, кто с ими пел да плясал? Бабы, наши русские бабы, — с невыразимой злостью выкрикнул солдат. — Пьяными голосами песни орали да смехом заливались, подлюки!

Все молчали. Прохор, аккуратно разрезав луковицу на части, повернулся к говорившему и тихо сказал:

— А не врешь, Анохин?

— Не вру. Там солдаты как услышали это, такой хай подняли. Попались бы им эти подлюки…

— А вы не удивляйтесь. Обыкновенная история, — негромко сказал Радин. — Во все времена такое случалось. Мало ли на свете дряни и подлецов…

— Не-ет, Лександрыч, тут я тебе скажу, неверно… Что там бывало, в другие времена и войны, я не знаю. Может, и бывало, что бабы с врагом путались, так то ж совсем другое было. Война как война, цари или там какие капиталисты друг с дружкой не поладили, барыши не поделили, так народу-то какое до того дело. Его из-под палки воевать гнали, он ненависти к другому не имел. А сейчас что? Фашист на Расею поднялся, немец в каждом русском, в каждом советском врага видит, лютой ненавистью его ненавидит, всех извести хочет, землю забрать, а людей, которые останутся, рабочим скотом сделать. И это я, бывший арестант, понимаю, и ты, тоже хлебнувший горя, знаешь, и они все понимают, — указывая широким жестом на слушавших его солдат, сказал Прохор. — Сейчас по всей Расеи жены наши да матери мужиков на работе заменили, а которые в партизанки да в снайперы пошли… А бабы эти, что с ними бражничают, не понимают? Э-э, браток, очень даже понимают, да им наплевать на Родину. Старики, и те фашиста бьют, потому — быть Расее или погибнуть. Вот как стоит вопрос. Мне сказали, что попы и те с партизанами вместе действуют, казаки, что с Деникиным против Советов в девятнадцатом воевали, и те на Дону да Кубани кресты егорьевские, старой чеканки, нацепили да воевать пошли, а бабы эти, шлюхи немецкие, не знают? Ух, — простонал он, — три у меня были думки. Одна — сполнилась, опять свободным человеком стал, две — осталось. Вот Сизова, что в тюрьме меня мучил-тиранил — встретить бы, а вторая — с этими паскудами повстречаться. Уж что б там дальше было — не знаю, но за себя и за русскую совесть отомстил бы. А ну, ребята, завтракать. А чего завтра будет — поглядим, — неожиданно меняя тему разговора, сказал Прохор. — Ешьте лук. От него, говорят, великая польза бывает.

Утром, раздевшись до пояса и умывшись холодной речной водой, Радин направился по узкой тропе в штаб полка.

Из-за густо обросшего кустами пригорка широким шагом вышел высокий плечистый человек с четырьмя генеральскими звездами на петлицах. За ним цепочкой шла группа военных, среди которых Радин увидел командира своего полка, трех-четырех генералов и нескольких офицеров в звании полковника.

«Командующий фронтом» — догадался Радин. Слух о прибытии на их участок командующего уже пробежал по полкам. Радин хотел было свернуть в сторону, но было уже поздно.

Генерал, видно, был чем-то рассержен и хмурился. Он шагал быстро, за ним едва поспевали шедшие сзади офицеры.

— Да вам всякий, даже не знающий артиллерии, скажет, что «по-зи-ция» — иронически растянул он, — ни к черту не годна. Любой встречный… — выкрикнул он и взгляд его остановился на замершем по стойке «смирно» Радине. — А ну, солдат, ко мне! — скомадовал он.

Радин четким, строевым шагом подошел к генералу.

— Молодец, хорошо идешь. Ты, брат, не служил прежде в императорской гвардии? — пошутил командующий.

— Никак нет, товарищ генерал-полковник! — отдавая честь, сказал Радин.

— Ну, конечно, нет, но летам молод для этого. А выправка у тебя самая гвардейская. А вот я, брат, служил в гвардии в Измайловском полку унтер-офицером и сотни раз отбивал генералам «во фрунт». — Глаза командующего стали добрее и недовольное выражение сошло с лица.

— А как же так ловко ты «во фрунт» стал? Где научился этому? Ведь в нашей советской армии этого нет?

— Случайно, уж очень узкая тропинка, товарищ генерал-полковник.

Командующий пристальней всмотрелся в лицо Радина.

— Какой части?

— Пятой роты 93-го Гвардейского полка, рядовой Радин, — отчеканил Радин.

Генералы и полковники стояли позади Плотникова, довольные неожиданным разговором командующего с солдатом.

Генерал еще раз осмотрел с головы до ног Радина и негромко сказал:

— Вольно!

Радин опустил руку и стал в свободную, но по-воински почтительную позу.

— А вот, товарищи военные, спросим совета у простого рядового, не окончившего ни академий, ни высших артиллерийских курсов, не знающего законов баллистики и артиллерии. Скажи нам, гвардеец, где бы ты выбрал артиллерийскую позицию для восемнадцати тяжелых орудий и десяти полутяжелых батарей, если б на завтра было назначено наступление? — говоря больше для офицеров, чем для Радина, спросил командующий. — Мне предлагают установить батареи в ложбине, вдоль оврага. И оттуда открыть массированный, ты понимаешь это слово? — с нескрываемой иронией поглядывая на группу молчавших военных, продолжал Плотников.

— Так точно, понимаю! — сказал Радин.

— Так вот, гвардеец, что бы ты сделал на моем месте?

— Разрешите спросить, товарищ командующий фронтом, была ли произведена предварительная и точная арт- и авиаразведка, выяснившая расположение батарей и резервов противника?

— Ишь ты! — удивился Плотников. — В том-то и дело, солдат, что точных данных о хозяйствах противника нет.

— Ни в коем случае не соединил бы воедино группу тяжелых орудий, — спокойно сказал Радин.

— А почему? — удивленно спросил генерал.

— Во-первых, пока нет точных данных о расположении вражеских батареи, резервов и точек, что же касается выбора позиции, то скученность артиллерии в одном месте может привести в случае удачного артналета противника или его авиации к уничтожению и батарей, и людей. По-моему, товарищ генерал-полковник, всю тяжелую артиллерию надо рассредоточить, но удар ею следует наносить массированно и одновременно…

— Постой, постой, — останавливая его жестом, сказал генерал. — Откуда такие познания?

— Окончил в 1924 году Московское артиллерийское училище, затем арткурсы в Ленинграде и служил старшим офицером батареи тяжелых гаубиц на турецкой границе, товарищ командующий, — доложил Радин.

— Это солдат из штрафной роты, — объяснил командующему командир полка.

— Когда арестовали?