Говорят, сон гонит нечистая совесть. Но я не чувствую себя грешником. Нет, не чувствую. Отчего же ночами, словно черной буркой, окутывает меня это мрачное нечто — ощущение, которому и названия-то не подберешь — страх, тревожное предчувствие? Спать хочется безумно, до смерти, а уснуть не могу. Как ни призываю сон, — ускользает, черт, и все! И не потому, что ноет поврежденный палец на ноге, — если танцоры, впрочем, как и футболисты, станут обращать внимание на мелкие травмы, ссадины и ушибы, жизнь превратится в муку. Нет, причина бессонницы в чем-то другом. Но в чем? Точно запеленатый младенец, я лежу, не смея двинуть ни рукой, ни ногой, беззащитный перед обволакивающей меня паутиной…

На соседней кровати спит Казбек. Впервые, как и я, оказавшийся за кордоном, он, в отличие от меня, изо всех сил старающегося скрыть обуревающие душу чувства, смотрел на солидных мужчин в шортах, на женщин в длинных, до колен, с виду мужских сорочках, под которыми соблазнительно выпирали незамурованные в лифчики груди, на сказочно обставленные полки магазинов, на уличные автоматы, выдающие кофе, кока-колу, фанту, сигареты, шоколад, конфеты, бутерброды, на выставленные в салонах длиннотелые лимузины с таким выражением лица, будто мысленно восклицал: «Не может быть! Не может быть!..» Это выражение крайнего изумления не стиралось на его лице даже в глубоком сне. Днем Казбек вертится, как юла, руки его то похлопывают по плечу соседа, то тянутся к косам девушек, а то просто крутят пуговицу на куртке, глаза так и зыркают по сторонам. А спит точно мертвый: как уляжется на правый бок, так до утра не шелохнется. Подозреваю, что он и снов не видит…

Мне бы так, — а не получается: далеко за полночь, а я все ворочаюсь. Вот уже на густоту ночи неотвратимо наплывает синева рассвета, яркие фонари потускнели. А в семь вставать. Быстро умыться, побриться, наскоро проглотить надоевший до одури так называемый европейский завтрак: яйцо всмятку, бутерброд с маслом и джемом и черный кофе, и опять в путь, в путь, в путь — Аслан Георгиевич предупреждал: турне будет нелегким. Ну, на то он и министр, думали мы, руководитель делегации, чтоб малость постращать. Для порядка, так сказать. А гастроли оказались действительно тяжелейшими. За две декады августа, когда температура в тени не опускается ниже сорока, из-за чего концерты начинаются в одиннадцать ночи, ансамбль пересек Италию с севера на юг и обратно четырежды. Дни, точно близнецы, похожи один на другой: ранний подъем, завтрак и — в красавец-автобус «Мерседес-Бенц», чтоб поскорее преодолеть пятьсот, шестьсот, девятьсот километров, наскоро пообедать, провести репетицию и дать концерт.

Но гастроли — тьфу, тьфу! — идут без срывов и накладок. Опасение, понравятся ли наши танцы итальянцам, исчезло. Публика верно «прочитывает» обряды и обычаи осетин, а искрометность старинной хореографии зажигает глаза азартным огоньком. Дороги из города в город ровные, гладкие, без единой выбоины; комфортабельный автобус с холодильником и кондиционером, создающим в салоне ласкающую прохладу, — сама мечта. Отели с роскошными номерами на двоих, с шумными барами на антресолях и сверкающими голубым, а то и иссиня-черным мрамором бассейнами на крышах, так и манят: пользуйся, наслаждайся.

Отчего же не спится? Что за тревога вползла в душу? Так всклокоченная туча неотвратимо надвигается на ущелье с бурной рекой, лесом, аулом, отрезая их от неба и солнца, внушая людям-пленникам мысль об их бессилии, лишая покоя и уверенности. Что вселило в мою душу беспокойство? Что? Ведь ничего особенного вроде не случилось. Точно в замедленном кадре, в памяти проплывают минувшие дни…

Теплоход доставил нас на Капри на закате солнца. Концерт предстоял ответственный, о чем нас предупредили еще в Риме, и мы, не устраиваясь в отеле, через полчаса уже были на огромной сцене под открытым небом, от котором полукругом ползли вверх по склону горы ряды сидений.

Виктор, переводчик, подвел к министру невысокого, ладно скроенного итальянца. Короткая, холеная, до неестественности черная, аккуратно подведенная бородка, — гордость и ежедневная забота владельца, — казалась наклеенной. Тонкие усики придавали ему артистический вид, и вообще бы он выглядел щеголем, если бы не небрежно распахнутая до пупа рябая сорочка. Водянисто-голубые глаза пристально и настороженно всматривались в человека, словно в ожидании необычных поступков. Он почтительно, с чувством собственного достоинства, слегка склонил голову, когда Виктор представил его Аслану Георгиевичу:

— Заместитель министра по туризму Италии…

Аслан Георгиевич с завистью посмотрел на распахнутую сорочку итальянца — с каким бы удовольствием он последовал его примеру, но он лишь расслабил узел галстука и расстегнул верхнюю пуговицу. Страдая от жары, ежедневно принимая адельфан, чтоб понизить кровяное давление, министр тем не менее не давал себе поблажек и появлялся на концертах непременно в костюме. Облокотившись на спинку переднего сидения, Аслан Георгиевич каждый вечер от начала до конца смотрел нашу неизменную на этих гастролях программу и, похоже, ему не было скучно.

Бородач заявил, что мэр Капри и прибывшие сюда на каникулы два министра и три депутата Европарламента поручили ему поприветствовать ансамбль и одновременно принести извинения за то, что им сегодня не удастся посетить концерт. Никаких причин щедро одаривший нас улыбкой брюнет не привел, сказав лишь: «Не удастся вырваться…»

— Благодарим за проявленное к нам внимание, — сказал в ответ Аслан Георгиевич. — Жаль, что они не увидят танцев народов Кавказа. Поверьте, они очень своеобразны.

Выслушав переводчика, посланец мэра снисходительно улыбнулся:

— О-о, наша публика выдела все самое-самое! — он повертел ладонью в воздухе. — Если бы организаторы вашего турне обратились ко мне за советом, я бы сказал им: на Капри вам делать нечего. Здесь верный провал. В августе на острове отдыхает не просто зажиточная публика, а сливки общества, те, кто побывал повсюду, видел все и вся, и никакие представления им не в диковинку. Миллионеры из Италии, Англии, Соединенных Штатов, Западной Германии, Франции, Бельгии, Швеции, — они пресыщены и разнообразными зрелищами, и концертами лучших в мире исполнителей. Хоть из кожи лезь, а им не угодишь. Вчера здесь выступала наделавшая шум на весь мир гарлемская поп-группа и собрала всего около двухсот человек.

Губы Аслана Георгиевича обиженно дрогнули, он нахмурился и, окинув взглядом залитые ярким светом ускользающего за море жаркого солнца бесконечные ряды скамей, почти сердито спросил:

— А сколько здесь мест?

— Семь тысяч, — коротко ответил итальянец и, глянув на Аслана Георгиевича, сочувственно покачал головой. — Увы! Придет человек… сто. В лучшем случае, — добавил он.

Аслан Георгиевич укоризненно посмотрел на импресарио.

— Синьор Чака, как же так?

Тот невозмутимо, точно все это его мало касалось, прислушивался к беседе и, чтобы никто не усомнился в том, что предупреждение заместителя министра не явилось для него сюрпризом, беспечно покачивался на длинных ногах, перенося тяжесть тела с пятки на носок и обратно. Представительный, по-летнему легко, но со вкусом одетый, синьор Чака смахивал на аристократа, в генах которого заложены отшлифованные многими поколениями знатных предков величавые жесты и осанка. Ему уже перевалило за шестьдесят, но был он сухощав, и его стройности мог позавидовать любой танцор. Я видел его и озабоченным, и веселым, и даже властным, когда он, ничуть не повышая голоса, чеканно и выразительно произнес фразу и ткнул пальцем в воображаемый лист бумаги с контрактом, потребовал от лукавившего хозяина отеля номера обусловленной категории, — и тот, до вмешательства импресарио измывавшийся над гидом, точно загипнотизированный, безропотно поменял трехместные комнаты без удобства на комфортабельные одно- и двухместные. Но никогда синьор Чака не бывал расстроенным, хотя жизнь, кажется, не баловала его. Возвратившись с войны, он добрых два десятка лет тыкался то в одну, то в другую сферы бизнеса, добивался солидного капитальца, но как только начинало казаться, что все тяготы позади, допускал оплошность — уж очень хотелось одним махом разбогатеть — и оказывался без гроша… И снова карабкался вверх. Бизнес, которым он занимался, тяготил его, но, наконец, он нашел свое призвание в организации гастролей концертных бригад, что помимо материального доставляло ему и моральное удовлетворение. Когда дела пошли в гору, они с женой решили, что теперь имеют право заиметь ребенка. Увы! — при родах жена умерла. Вновь жениться он не стал, но сына лелеял и баловал. Вынужденный постоянно находиться в разъездах, синьор Чака, бывало, после концерта, уже глубокой ночью садился за руль «Альфа-Ромео» и мчался за сто, двести, триста километров, чтоб обнять сонного сына, и догонял нас в очередном городе, уставший, но успокоившийся. Однажды, дав концерт в Римини, мы утром отправились в Пескара. Импресарио уговорил Аслана Георгиевича сделать крюк и посетить его замок в Сан-Марино, мол, и танцоры будут довольны, так как товары в этом крохотном государстве на двадцать процентов дешевле. В ответ на замечание министра, что у нас нет виз, синьор Чака беспечно махнул рукой. И в самом деле, никто не обратил внимания на наш автобус, проехавший под полосатым шлагбаумом. Ребята разбрелись по магазинам, а Аслан Георгиевич, Виктор и я направились вслед за импресарио в высокий, из почерневшего камня, замок, стены которого сплошь были обвиты зеленым вьющимся экзотическим растением. Тяжелый свод, узкие окна, громоздкие с тусклыми стеклами шкафы — все здесь говорило о древности и знатности хозяев замка. Мы пересекли несколько темных помещений и оказались в ультрасовременной, залитой светом огромной комнате… Раздался радостный детский вопль, и на шее у синьора Чака повис, ткнувшись лицом в его шею, бледненький трехлетний крошка с худенькими ручонками; ножки его подрагивали, точно на шарнирах — и не зная всего, можно было определить, что малыш растет без матери, которую не смогла заменить и смущенно застывшая посреди ворсистого белого ковра с разбросанными игрушками синьора-кормилица лет тридцати пяти.