— Серафима, и твой целый день пропадал? — кивнула она на меня. — И мой только что пришел. Грязный, голодный. Я думаю, надо сказать этому умирающему, чтоб оставил наших детей в покое.

— Как ты можешь так о Валентине? — возмутилась мама. — Вместе же в школу бегали.

— И тогда он был такой же чокнутый, — махнула рукой соседка и вдруг прикрыла ладонью рот, но слова-то уже вырвались, и Махадаг со страхом смотрела на мать и ждала, как она отреагирует на ее необдуманную реплику.

Пальцы матери больно вцепились мне в плечо. Я боялся взглянуть на нее. Но мать ответила Махадаг спокойно, не выдавая своего гнева:

— Несчастный он, вот и все.

— И ты доверяешь ему своего единственного сына? — закатила глаза Махадаг.

— Но с ним дети уже столько хорошего и полезного узнали…

Удивительно, откуда она это знает. Я ей ничего не рассказывал, и вообще мы поклялись не посвящать родителей в наши дела, ведь никогда наперед не знаешь, как поведут себя взрослые, могут и помешать.

— Э-э, ты еще пожалеешь, — погрозила пальцем матери Махадаг и затараторила: — И чего его принесло сюда? Ишь, умирать захотел на родине. Так умирай, как все, веди себя как подобает. Пожалуйста, гуляй себе на природе, отдыхай, но чего детям в душу лезть? Ох, не к добру это, не к добру.

Махадаг еще что-то кричала нам вслед, но мать подтолкнула меня в спину, и мы, не останавливаясь, пошли к своему дому.

Глядя, как я жадно проглатываю любимый пирог, мать почему-то спросила:

— Вы не очень мучаете Валентина? Я вижу, ему с каждым днем все труднее выходить из дому.

— Ему с нами интересно, — сказал я, жуя.

— Такой уж он человек, не может покорно ждать смерти, — возразила мать. — Другой бы, может, в разгул напоследок ударился, а то и вообще все крушил вокруг. А этот… Нет, не так он скроен… — Она вдруг спохватилась: — Да что я тебе, малолетке, о смерти толкую? Ты смотри, не проговорись ему. Он не догадывается, что весь аул знает, зачем он здесь. И о болтовне Махадаг забудь.

— Хорошо, — сказал я. — Только когда она состарится, обязательно напомню ей ее слова.

Мать поморщилась:

— И откуда это у тебя, сын? Твой отец не злой, я вроде не зла… В кого ты такой?

Мне стало стыдно, и я опустил глаза.

В день похода ряды наши поредели. Не пустила в поход своего отпрыска не только Махадаг. Запер в комнате двух сыновей Петр Кайтазов, да неожиданно закашляла Зина. Тут уже Валентин Петрович оказался непреклонным:

— С болезнью не шутят, отлежись и в следующий поход пойдешь с нами.

— Следующий будет через перевал! — заявил я и покосился на Валентина Петровича, ожидая, что он скажет…

Он, к моей радости, кивнул головой:

— Хорошо, на очереди штурм перевала, — и приказал: — Открыть рюкзаки.

Щедро набитые всякой снедью, наши рюкзаки не вызвали восторга у Валентина Петровича. Проворчав, что матери пытаются предусмотреть все случаи жизни, а вот как отпрыску эту тяжесть нести на себе, об этом, мол, не думают, он решительно отрезал:

— Возьмем только самое необходимое. И еды чтоб было в обрез.

Этот поход я запомнил в мельчайших деталях. Пока был виден Хохкау, мы часто оглядывались. Потом свернули направо, и гора скрыла от нас аул. Впереди шел Валентин Петрович — в кедах, опираясь на палку. Он не меньше нас был взволнован, и то и дело оглядываясь, кричал:

— Никто не отстал?

Мне вспомнилось, как мать отговаривала его от похода.

— В твоем ли состоянии отправляться в путь? Посмотри на себя, Валентин. Бледен ты и, чувствую, боль гложет… Выздоровеешь, тогда — пожалуйста.

Он грустно посмотрел на нее, отвернулся и пробормотал:

— Нет, если не сегодня, то уже никогда…

Мать было замахала руками, но он жестко прервал ее:

— Так, Серафима, так! — и тут, заметив, что я их слушаю, рассердился: — А ты почему не в строю?

Первым препятствием на нашем пути была река Ардон, через которую был переброшен висячий мост, узкий, в три доски, а ограждением служили два каната, протянутых над пропастью во всю длину моста и явно не рассчитанных на наш рост — приходилось держаться вытянутыми над головой руками. Валентин Петрович не разрешил самостоятельно перейти мост даже мальчишкам. Нас было двенадцать, и двенадцать раз он ходил туда-сюда, сопровождая каждого лично, держа его крепко за руку. Мы пытались протестовать, но, честно говоря, когда я оказался посреди моста и увидел далеко внизу бурную пенящуюся реку, в глазах у меня зарябило, и я непроизвольно вцепился в руку Валентина Петровича. Он это, конечно, заметил, но виду не подал…

После короткого привала мы углубились в лес и стали собирать травы, а Валентин Петрович рассказывал, какие лекарства из них изготовляют.

Обедали шумно, вывалив запасы в общую кучу. Валентин Петрович сам определил, что будем есть сейчас, что оставим на ужин, что на завтрак…

Но самое интересное было вечером, когда мы развели костер. Огонь лизал сложенные крест-накрест сучья, освещая поляну. Мы притихли, заворожено глядя на костер, и вдруг раздалась осетинская мелодия. Мы так и подскочили:

— Откуда здесь радио?

И, только увидев три лоснящиеся от широких улыбок лица отличников по физике, мы все поняли:

— Восстановили?!

Ацамаз пустился в пляс, следом за ним Маир, Инетта. Я и не заметил, как оказался в кругу рядом с Инеттой. Как заправский танцор вскинул руки…

— Смотрите, какой молодец Олег! — услышал я голос Валентина Петровича. — Он и на носках станцует! Не верите? Ну-ка, Олег!

Конечно, я вскочил на носки. Было больно, но я терпел, семенил на подвернутых, отдающих болью пальцах, и у меня появилось такое ощущение, что я лечу на крыльях…

— Ты чего скрывал от нас свои таланты? — спросил меня Валентин Петрович, когда закончилась музыка и я, сконфузившись, покинул круг.

— Я первый раз танцевал на носках, — признался я.

— Выходит, я твой крестный? — засмеялся он и похлопал меня по плечу: — Ты прирожденный танцор. Это не каждому дано…

Над нами было огромное темное небо, слева глубокий обрыв, со дна которого доносился глухой рев реки. Костер тянулся ввысь. Дрова — иссохшие деревья и сучья, сверху несколько поленьев — потрескивали, шипели. Мы тихо сидели, тесно прижавшись друг к другу. В темноте блестели глазенки, уставившиеся на огонь. Невозможно было поверить, что всего полчаса назад мы, несмотря на усталость от пешего семикилометрового перехода, как угорелые носились по склону горы, звонко крича на все гулкое ущелье. Для многих из нас это была первая ночь вне дома, без матери, — и эта новизна волновала. Спать не хотелось, так и сидели бы всю ночь у костра.

Я поглядывал на Валентина Петровича с благодарностью. Хотелось сделать для него что-то хорошее, но что? Я протиснулся к нему, спросил:

— Вам не холодно? Я принесу ваш пиджак…

Он, не отрывая взгляда от костра, только покачал головой. Меня пронзила боль, которая сейчас так явственно прочитывалась в его глазах. Мы, тесно окружившие его, наслаждались этой необычной ночью, а он… он страдал. Он не смотрел в нашу сторону, чтоб мы не догадались, каково ему, таил свое отчаяние от нас. Помочь бы ему! Я чувствовал, что сейчас совершу глупость, от которой всем станет неловко. Брошусь ему на шею, обниму, поцелую этого хорошего и очень доброго человека. Я знал, что такое неприкрытое проявление чувств вызовет замешательство у мальчишек, вгонит всех в краску, и, в первую очередь, самого Валентина Петровича. Но я должен, должен был отвлечь его от тяжких мыслей.

Я порывисто вскочил с места, попятился чуть и, вопя во всю глотку, разбежался и прыгнул через костер.

Потом я лежал в окружении галдящих сверстников. Валентин Петрович, склонившись надо мной, шарил ладонями по моей спине и ногами, озабоченно спрашивал:

— Не обжегся?

И хотя голень, которую огонь успел-таки лизнуть, нестерпимо ныла, я бодро заявил:

— Не-а…

Потом мы спустились к лагерю геологов, и девочки устроились в вагончике, где были установлены двухъярусные кровати, а мальчикам раздали спальные мешки, и мы улеглись на лужайке, а над нами нависало звездное небо…